Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

Еду на электричке осенью в Переделкино. Сыро. Зябко, тоскливо как-то. Уже прошли все продавцы ножичков, фонариков и другого мелкого имущества. Промозгло и уныло. И вдруг из тамбура – неказистый мужичок, и прежде – его голос, и пошли строки чеканные из «Полтавы»: «...жар пылает./Как пахарь, битва отдыхает./Кой-где гарцуют казаки,/Равняясь, строятся полки». И как в наш вагон вошел, громко так: «Далече грянуло ура:/ Полки увидели Петра». На этой фразе вся хмарь с меня как будто соскочила. Как будто колодезной воды мне дали умыться. Бодрость. Сила пошла. Выпрямилась я на своей скамейке, и остаток пути так было славно и весело у меня на душе.

Как кто-то сказал в одной из передач: «У нас в России, слава богу, герой еще Пушкин, а не какой-нибудь Цезарь».

Михаил Михайлович Рощин рассказывал. В Греции сидят они на чьей-то вилле, во время гастролей МХАТа. Жара страшная. В доме никого нет. Они вдвоем с Олегом Ефремовым попивают вино, и делать абсолютно нечего. День свободный от спектаклей. Жарко куда-то ехать. И Мих. Мих. предложил Пушкина читать. И Ефремов стал на память читать. И серьезно так, и с таким вдохновением, как будто самое важное дело в своей жизни делал. И никто его не видел.

Из Раневской:

– Жалко иностранцев!..

– Что так, Фаина Георгиевна?

– Ну как же, у них ведь нет нашего Пушкина.

У Кати Толстой – внучки Алексея Толстого и Натальи Крандиевской – одним из лучших ее портретов был портрет Фаины Георгиевны Раневской. Катерина что-то техническое заканчивала, но никогда этим не занималась, а рисовала пастелью портреты, большие, как и она сама, считая себя ученицей театрального режиссера Акимова из Петербурга, который отлично рисовал. В ее квартире висело очень много хороших портретов – Марии Степановны Волошиной, Анастасии Цветаевой, Фаины Раневской. Екатерина была очень гостеприимна, остроумна и весела. Всегда заворачивала с собой на прощание пироги. Когда на нее накатывала меланхолия, сидела дома и не хотела общаться. Я написала для нашего журнала о ее портретах. Материал был принят, но на страницы, что называется, не пошел. Обычная история. Мы подружились.

Как-то сижу я у Кати Толстой, грызу ее черные сухарики к чаю. Вдруг звонок в дверь. Катя – открывать. В коридоре смех, небольшой шум, потом заходят двое пожилых, живописных. Тот, кто пониже, знаю его, это Катин дядя – Михаил. Дядя Миша из Питера. Тот, кто повыше, – сразу «к ручке», со сноровкой, выдержке которой сотни лет. «Князь Васильчиков». «Ой», – громко, но беззвучно екнуло у меня внутри. Я от князей, конечно, обмираю, но тогда обмерла на фамилию его. Вспыхнуло у меня моментально в сознании белым огнем – секундант Лермонтова. Вскочил Васильчиков на лошадь и поскакал коменданту сообщать, что убит сейчас Лермонтов у Машука...

Дядя Миша с князем Васильчиковым разговор ведут. В роду Васильчиковых много лет подряд только два мужских имени Василий и Илларион в очередь переходили, но этот Георгий.

– Как ты, Георгий?

– Отлично. Отлично. А что, Миша, как дела у тебя?

– Ну, какие могут быть дела. Ты же знаешь, после того как царевич Алексей проклял наш род до тринадцатого колена, какие могут быть у нас дела.

(Для непосвященных: посол Остерман-Толстой был отправлен Петром I за границу, дабы уговорить и вывезти в Россию наследника царского престола, царевича Алексея.)

– Ты лучше расскажи, как ты доехал?

– Немного растрясло (легкое грассирование князя). Вскочил Васильчиков на лошадь и погнал ее что было силы.

Есть у Лермонтова рисунки карандашные: «Черкес, стреляющий на скаку», «Конный казак, берущий препятствие», «Всадники, спускающиеся с крутого склона». Если вспомнить галопирующего Д`Артаньяна, то чтó его трушение на бокастой кобыле по сравнению с тем, как лермонтовский седок летит. Как летит, очертя карандаш и судьбу. Куда летит? Только на погибель свою так летят...

Запись в книге пятигорской Скорбящинской церкви за 1841 год: «Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьев Лермонтов, 27 лет, убит на дуэли 15 июля...» Это можно пером записать, можно – кометой по ночному бархатному руну. А лучше пустить скачущих всадников, донских казаков, из одной точки во все стороны света, пусть еще и вольтижируют с пиками наперевес. На пиках знамена. Знаменами писать на всех небесах, на утренней заре и на вечерней:

«Убит Лермонтов, поручик, на склоне горы».

Вы, наверное, не знаете: для чего знамена? Думаете, чтобы свисать с водосточной трубы? Раньше, когда не было связистов и связисток, знаменами приказы отдавали, как-то их там поворачивали особенным образом, под разными углами – древко и плат, – и по тому приказы читали. Какому отряду наступать, с какого фланга.