Илья Беркович - Английские шарады

Одна команда шла в коридор, другая, оставшись в комнате, быстро выбирала и инсценировала известное высказывание. Потом возвращенцы из коридора должны были отгадать, что перед ними изображают: «Умри, но не дай поцелуя без любви», «Искусство принадлежит народу» или «Как нам реорганизовать Рабкрин». Единственной злободневной была подправленная анонимным остряком фраза Н. Островского «Жизнь надо прожить ТАМ, чтобы не было мучительно…» Ставили ее всего однажды: как не извивались Дина с Юркой, изображая слова «жизнь» и «прожить», никто их не понял, и неразгаданная мудрость Островского навсегда сошла со сцены.

Большинство фраз отгадывали: фразы повторялись. Команду, чей замысел был разгадан, гнали в коридор, отгадавшие оставались в комнате инсценировать новую фразу. Если команда не отгадывала — ее гнали в коридор вторично. Все очень старались отгадать — ждать второй срок в коридоре нашей коммунальной квартиры никому не хотелось. Никому не нравилось стоять по стойке «вольно» у стены с телефоном и счетчиком перед стеной с двумя цинковыми корытами, и нюхать ледяную вонь чистоты, согласно очереди наведенной жильцами в местах общего пользования. Жилец Кусков часто пристраивался к нам и тихо выл на цинковое корыто: «У-со-баки! С-су-ки!» По коридору бдительно сновал отставник Ковнатор, сыновья которого, вечно слюнявый Володя и красивый эпилептик Никита напоминали нам, что Бог действительно мстит потомкам ненавидящих Его.

Скрипучая белая дверь нашей комнаты превращалась в госграницу. В комнате, за дверью, было ТАМ: хохот, наши, выпивон, молодые руки Динки Аптекарь, курение на аварийном балконе, только мама все боялась, что балкон обвалится, а в коридоре — ТУТ: нескончаемый, однотонный вой Кускова, входная дверь, запертая на лом, черный телефон с прослушкой, а на стене, между двух цинковых корыт — график уборки мест общего пользования с нашей фамилией в конце.

Тут мы не только не курили — тут никогда не смеялись и сильно понижали голос. Нет, мы, конечно, никого и ничего не боялись, просто инстинктивно не хотелось ЭТО злить. А когда дверь приоткрывалась, мы входили отгадывать, что они нам напридумывали. Сдавать экзамен на право остаться там.

И вот мы прилетели сюда и обосновались в горном центре абсорбции, который нам, как отказникам, устроил Юрка. Наш невероятно светлый, невероятно четырехкомнатный, невероятно отдельный после пятнадцатиметрового пенала в гнилой киевской коммуналке домик стоял в сосновой роще. Мы бросили сумки и, не ожидая мебели и книг, плывших малой скоростью, купили тюбик клея и оклеили белые стены гостиной фотографиями друзей.

Уже Левушка позвонил из Калифорнии, Юрка приходил уже раз пять, помнится, он подарил тебе кружевную штучку, и ты сказала, что никогда такого не видела. Но собраться всем, как следует, почему-то не вытанцовывалось.

Мы успели поездить по Иерусалиму в автобусе с чудо-шофером, который продавал билеты и сам же их компостировал, мы уже догадались, почему в дождливую погоду люди в черном одевают на шляпы полиэтиленовые мешки. Нам растолковали граффити: «Комфорт-Гитлер». Комфорт был тогдашний шеф Иерусалимской полиции. Я проанализировал два номера газеты «Наша страна», страстно жалел, что выборов ждать еще целый год, и, обращаясь к деревьям, репетировал свою первую речь в Кнессете.

А по вечерам, бросая толстые звучные фишки в щель телефона-автомата, мы пытались собрать вместе тех, чьи юные лица смотрели со стен. Было просторно, благоуханно, ослепительно, обидно и непонятно: почему Эдик Кац, живущий от нас в тридцати минутах езды на машине, которая у него есть, на приглашение отвечает: «В среду э-э-э никак. В четверг — точно не могу. Что у нас в пятницу?» — а в Киеве приполз бы на трамвае немедленно, за два часа пути.

Но, наконец, мы собрали этот паззл. Приехали все, кто был тогда в стране, даже Динка добралась с Синая. Ревели и останавливались в горной тишине машины.

Они входили, шурша цветами и пакетами, мужчины только ухмылялись своим фото, а женщины, подойдя к стене, ревниво глядели на свои лица, поправляя волосы и воротники блузок.

А в подарок они привезли к нам Захария Яковлевича Дворжинского. Да, мы его еще застали. Потом уже он перестал жить.

Мы приехали в Израиль последними, все наши уже какое-то время тут существовали, поэтому первую с чувством выпили за нас, завершивших круг. Там оставался только ссыльный Криков, за него подняли вторую. День был выходной, собрались рано, и после четвертой, заметив, что свет за окном густеет, мы говорим: «Ну что, пора играть».

Читать дальше