Лев Пирогов - Упирающаяся натура

Что вызвало к жизни постмодернизм отечественный? Тот же перегрев, пройденный экстерном: помните, в конце 80-х случилось то, что получило название «возвращённая литература»? Тогда мы почти за один присест освоили всё доселе запретное и полузапретное — и тоже объелись. Писатель, старающийся быть современным, должен был писать как целый XX век, потому что опыт целого столетия, прожитого за железным занавесом, стал для него актуальнейшей современностью. Грубо говоря, стало необходимо писать о преступлениях сталинского режима языком «Тропика Рака». Одно и другое друг друга взаимно съели — получился русский постмодернизм.

Он так и не стал у нас внятным понятием, зато с лёгкостью превратился в штамп. И пользуемся мы этим штампом не совсем правильно: метим «постмодернистами» извращенцев либо заумников, считаем постмодернистами Пелевина, Сорокина, Масодова, Елизарова, а, например, Слаповского, Сахновского, Геласимова или Зайончковского не считаем.

Впрочем, об искусственности, сделанности «реалистических» произведений Геласимова писалось достаточно, а вот Олег Зайончковский — какой же он, казалось бы, постмодернист? А именно такой, как в книгах «Прогулки в парке», «Счастье возможно» и «Загул» (три из пяти, больше половины), — самый что ни на есть органический. И был бы «законченным», кабы не присущая его творчеству детскость. Она спасает.

Впрочем, я забежал вперёд.

Вроде бы сегодня «ситуации постмодернизма» положено ослабнуть, всё-таки со времён «возвращённой литературы» прошло двадцать лет. Почему ж не ослабевает? А всё дело в том, что «ситуация» перекинулась на читателей, и это главное, о чём бы я хотел сегодня сказать.

Люди как-то понемножку перестают читать всерьёз. Всё сильнее и сильнее нами овладевает чувство, что чтение художественных книжек — занятие несерьёзное. Ну то есть серьёзное — в детстве и юношестве, а потом… Зачем мы читаем? «Хочется отвлечься, на работе устал», «охота что-нибудь полистать перед сном», «подскажите, что лучше взять с собой в отпуск»…

Взрослые люди, обременённые решением серьёзных задач, как то: здоровье и образование детей, добыча хлеба насущного, решение мировых проблем, — относятся к чтению художественной литературы как к «досуговой деятельности». А чем больше у тебя досуга, тем менее серьёзный ты человек. Видимо, поэтому людей, относящихся к чтению истово, с полной серьёзностью, мучимых проблемами героев, как собственными, и ощущающих в чтении острую потребность, мы воспринимаем как несерьёзных. Либо избалованных («много свободного времени»), либо слегка блажных.

То, что раньше осознавали единицы: Гоголь, Толстой, Розанов (что занятие литературой — дело понарошечное, стыдно им заниматься до самой смерти, что «не литература, а жизнь должна быть великой»), а потом осознали деконструктивисты (литература с жизнью находятся в ревнивом конфликте, грубо говоря, что описываешь в литературе как важное, перестаёт быть важным в твоей жизни) и творчески развили постмодернисты (…а стало быть, нельзя писать литературу всерьёз), — всё это теперь вдруг стало достоянием массовой читательской интуиции.

Ну и как в этой ситуации быть писателю? Писать «до полной гибели всерьёз» для блажных или писать для людей серьёзных, но как бы резвяся и играя, с извиняющейся усмешкой и мстительной фигой в кармане? Вот она, наша сегодняшняя «ситуация постмодернизма».

Скажем, в этом году «Большая книга» не смогла выбрать ни одного «серьёзного» (в традициях благословенного XIX века) романа. Наградили Шишкина (трогательное изящное рукоделие), Сорокина (не столь изящное и не столь трогательное — «для мальчиков») и Быкова, чей «Остромов…» на фоне первых двух и впрямь Лев Толстой, зато на фоне Толстого — чисто «Мастер и Маргарита». А такого, чтоб не для моды, не на потеху и не ради возбуждения эстетского нерва, а чтобы ахнуть: «Вот как в жизни бывает!» — и задуматься, и долго мрачным ходить, — такого не нашли, нет.

Читатель, способный искренне соединить опыт чтения с опытом жизни (и, значит, путать одно с другим), считается теперь наивным. И писатель, пишущий для такого читателя, считается наивным, архаичным, второй сорт, — ну кому охота?

Вот всех и заела «условность»: «Вот я как бы пишу, но вы же понимаете, что я понимаю, что вы понимаете, что я пишу…» Олег Зайончковский, как он есть. Он, конечно, добрый, чуткий, милый, искренний, не безобразник какой-нибудь, безусловный художник слова, но — постмодернист. В Сибири в поймах великих рек есть огромные регионы, где всё население поголовно заражено описторхозом; им это не мешает, и они об этом не знают: не больны, но — «носительствуют». Вот так и мы.