Юстейн Гордер - Таинственный пасьянс

Я серьёзно кивнул, но папашка только начал свою большую лекцию о разрушительном действии времени.

— Время не движется, Ханс Томас. И время не тикает. Это мы ходим, это тикают наши часы. Так же тихо и неумолимо, как солнце восходит на востоке и заходит на западе, время съедает историю. Оно разрушает великие цивилизации, разгрызает древние следы человека и поглощает род за родом. Поэтому мы говорим "Зуб времени". Потому что время жуёт, жуёт и жуёт — это мы хрустим у него на зубах.

— Древние философы дискутировали на такие те мы? — спросил я наконец.

Он кивнул.

— Да. На ничтожное время мы становимся частицей жестокой толпы. Мы передвигаемся по земле, как будто это само собой разумеется. Ты видел в Акрополе, как там ползают эти муравьи? Но все они исчезнут. Исчезнут и заменятся новой толпой. Потому что народ уже стоит в очереди. Формы приходят и уходят. Маски приходят и уходят. Всегда появляется что-то новое. Ни одна тема не повторяется дважды, ни одна композиция не повторяется дважды… Нет ничего столь сложного и драгоценного, как человек, мой мальчик. Но с нами обращаются как с дешёвой мишурой!

Эта лекция показалась мне слишком мрачной, так что в конце концов я осмелился сделать маленькое замечание.

— Ты думаешь, что всё действительно так мрачно? — спросил я.

— Помолчи! — прервал он меня, я даже не успел сказать того, что хотел.

— Мы суетимся на земле, как персонажи запутанной сказки, — продолжал папашка. — Мы киваем и улыбаемся друг другу. Мы говорим: "Привет! Мы живём вместе! Мы пребываем в рамках одной и той же действительности — или одной и той же сказки…" Это невероятная мысль, Ханс Томас! Правда? Мы живём на планете, летящей в космосе. Но скоро нас сметёт с пути. Фокус-покус, и мы исчезли!

Я сидел и смотрел на него. Не было человека, которого бы я знал лучше, чем папашку. Никого я не любил больше него. Но сейчас, когда он стоял и смотрел на все эти мраморные обломки на древней площади в Афинах, в нём появилось что-то чужое. Это говорил не он. Кажется, я подумал, что так говорить мог Аполлон или какой-нибудь демон, к которому перешла власть.

— Если бы мы жили в каком-нибудь другом столетии — продолжал папашка. — тогда бы мы делили жизнь совсем с другими людьми. А теперь мы можем только кивать, улыбаться и приветствовать одновременно многие тысячи людей: "Привет, приятель! Как странно, что мы живём в одно и то же время!" Может, я толкну кого-нибудь. Может, открою дверь и крикну: "Привет, душа!"

Он обеими руками показал, как он открывает перед душой дверь.

— Мы живем, слышишь? Но мы живем только теперь. Мы разводим руками и говорим, что мы есть. Но нас отталкивают в сторону и запихивают в темноту истории. Потому что мы одноразовые. Мы участвуем в вечном маскараде, в котором маски приходят и уходят: длиниая-длинная череда масок. — Папашка показал, как бесконечна эта череда. — Но мы заслужили лучшего, Ханс Томас. И ты и я заслужили того, чтобы наши имена были вписаны во что-то вечное, во что-то, что не будет уничтожено в этой огромной песочнице.

Он сидел на каменной глыбе и тяжело вздыхал. Только теперь я понял, что он давно подготовился к этой лекции, которую собирался прочесть именно здесь, на этой древней афинской площади. Таким образом он как будто принял участие в диспутах древних философов.

Собственно, он обращался не ко мне. А к великим афинским философам. Его слова были обращены к далёкому прошлому.

Я ещё не успел стать законченным философом, но считал, что всё-таки достаточно сведущ в философии. Поэтому я спросил:

— А может быть, всё-таки не всё уничтожается в этой большой песочнице?

Папашка посмотрел на меня и впервые обратился именно ко мне. Наверное, я вывел его из глубочайшего транса.

— Здесь , — сказал он и показал на свою голову. — Здесь есть то, что никогда не сотрётся.

Мне вдруг стало страшно, не началась ли у него мания величия, но было похоже, что он имеет в виду не только свою голову.

— Мысли не пропадают, Ханс Томас. Я пропел только первую строфу. Афинские философы тоже считали, что есть что-то, что не исчезает. Платон называл это миром идей. Самое важное не замки, построенные из песка. Самое важное — картина того замка, который рождается в голове у ребёнка ещё до того, как он начнёт строить. Почему, ты думаешь, ребёнок разрушает замок, как только построит его?

Мне пришлось признаться, что я понял первый стих лучше, чем последний, но он сказал:

— У тебя так случалось, чтобы ты хотел нарисовать или построить что-нибудь, не имея точного представления, что это будет? Ты пробуешь снова и снова, ты не сдаёшься. Это потому, что внутренняя картина бывает более совершенной, чем копии, которые ты пытаешься повторить руками. Так и со всем, что мы видим вокруг нас. В нас живёт уверенность, что всё, нас окружающее, могло бы быть лучше. И знаешь почему, Ханс Томас?