Борис Евсеев - Красный рок (сборник)

Маленький, кругленький следователь Ганслик надул, обижаясь, свои мясистые и опять же кругленькие щечки, но тут же воздух из-за щек выпустил, обмяк, смолк…

– Хорошо. Пригласим его сюда. Или нет… Я сама съезжу в Сергиев. Около Лавры, говорите, юродствует? Ну, стало быть, там с ним и побеседую…

– Встань, пес! – Серов дернулся, с трудом разлепил веки. Шел снег: первый, подвесной, киношный, мягкий. Под снегом буровато-серые стены приобрели враз цвет кирпичный, от грязи-пыли очищенный. Завиднелась, засвербела в воздухе, – как долгая ранка под кожей, – башенка резная, тонкая, тоже каменная. Снег скрал брошенные машины, брезент, скамейки. И выступило из снега, выломилось из хозпостроек красно-кирпичное, резное, раньше не замечавшееся крыльцо.

Скользнул с крыльца в снег человек в круглой шапке, в долгой шубе до пят, с посохом в руке, скользнул человек горбоносый, ястребиноокий, гордый, но изможденный и словно бы высосанный кем-то. Съедаемый болезнью, явно сдерживая и пересиливая себя, он тихо постанывал. Увидев Серова, горбоносый попытался приосаниться, но из этого ничего не вышло. И тогда человек впал в гнев, стал бессильно Серову посохом грозить.

– Встань, пес! Юродствуешь? – крикнул снова, наполняя гласные свирепым бессильем, горбоносый, потом внезапно перешел на шепот: – Встань, а не то и говорить с тобой не буду… я бы тебе показал… – горбоносый зашелся в кашле, – да вот, поди ж, в монахи собрался. Только не дойду, наверное, до мнихов многомудрых! А ну как дойду – да не примут? А тут еще ты… Да рази ж так юродствуют! Вот у меня взаправду мастера этого дела есть! Ох и мастера, забодай их леший… Ну пошел я… – Горбоносый тяжко развернулся, но тут вдруг из-за какой-то сараюхи раздалось пронзительно-визгливое:

– Куды пошел? Я здеся!

Человек в шубе, услышав визгливый голос, совсем одряхлел, сник, а из-за сараюхи выскочил совершенно голый, белотелый, со спутанными волосами бомж и метнулся прожогом на середину сквера.

Здесь бомж остановился, и Серов смог разглядеть его внимательней. Оказалось, бомж не совсем гол: на бедрах его была кое-как закреплена треугольная туземная повязка. Лицо у бомжа было плоско-стертое: невыразительный маленький рот, незаметный, чуть востроватый нос, глазки серые… И только брови черные, висящие кустами, да борода и усы желтые, пшеничные выставлялись из общей стертости. Да еще новенькая собачья цепь, как у завзятого «металлиста», поблескивала на остро выпяченной куриной грудке.

В одной руке бомж держал глубокий ковш со сплошной ручкой в виде раздутого рыбьего плавника, в другой сжимал кусок беломясой, парной, видно, только что рубленной свинины.

– Сюды, сюды! – уже не так визгливо, даже вроде любовно и нежно, позвал бомж горбоносого. – Ходь сюды! Чего дам тебе!

Горбоносого еще больше скорчило, остатки свирепости и осанистости облетели. Он переминался с ноги на ногу, ему очень не хотелось к бомжу подходить, но и просто развернуться и уйти он отчего-то не мог. Наконец одетый в шубу сделал три шага по направлению к голому и, пытаясь принять величественную осанку, опершись на палку, остановился.

– Ну! Чего тебе, ирод? – грозно-скрипуче выговорил он.

– А вот чего! Ешь! – крикнул бомж и кинул под ноги горбоносому кусок свиного мяса. Тот над мясом склонился, долго смотрел на него, потом распрямился, недоверчиво хмыкнул, с презреньем легким вымолвил:

– Я христианин… Мяса постом не ем.

– А кровь христианскую пьешь? Пьешь? – завопил голый что было мочи, так, что Серов подскочил даже на месте.

– На, пей! – понизил он вдруг голос до шепота. И тут же плеснул из ковшика под ноги горбоносому темной влагой. – Так-то надо! – оборотился голый к Серову. – А ты пей! Пей еще! – Голый плеснул под ноги горбоносому и второй, и третий раз.

– Не могу я… Отпусти меня, ирод! По грехам, по грехам моим мне досталось… – обратился внезапно горбоносый к Серову, и тот увидел, как снег под остроносыми сапожками человека в шубе враз потемнел, потом покраснел, из красной сахарной лужицы заструился, потек вверх пар… Проталинка эта красная вмиг вымотала из Серова всю душу, но тут же сверху на проталинку, на кровь стал падать уже не киношный, а всамделишный неостановимый снег.

Снег гнало над землей волнами. Он был такой густой, что и кровяная лужица, и кирпичное крыльцо, и бомж голый с собачьей цепью на шее, и горбоносый в шубе, в собольей круглой шапке почти тут же скрылись, перестали быть видны. Снег начал заваливать и самого Серова, двумя горками встал у него на плечах… И уже из глубокого этого снега донесся приглушенно до Серова голос голого.