Наталья Рубанова - Коллекция нефункциональных мужчин - Предъявы

Его, конечно, осуждать особо… сердцу-то не прикажешь; да только он даже на аборт с ней не пошел — проспал, понимаете? Вот и молчите. И на второй… Я вместо него ждала. Она потом в этот коридор вышла — сине-зеленая вся, убаюканная какая-то, в глазах — стекло; на улице потом говорит:

«Давай пива, что ли? Праздника хочется». Я ей: «Алинка, какое пиво! Тебе сейчас три дня лежать и доксициклин с нистатином есть!» А она: «Ну, пожалуйста…» — и смотрит так затравленно…

Короче, пир во время чумы. Попили мы, она вроде ожила.

Как сейчас помню: снег, «Павелецкая»…

Я тогда устал. От ее хорошести. От того, что все можно. Что все простит, любой кошмар. Был уверен в ней. Спокоен: тыл, какой-никакой. Уверен! Что все стерпит. Поймет. Если больно — забинтует. Выслушает. Меня.

Собственной самореализацией слишком был озадачен, собой. Меньше всего в ней видел человека. Хотя заслуживала. Иногда совесть мучала; потом все сначала.

Однажды ударил — не помню, за что: она вся осела, вдвое меньше стала… Пощечину, правда, залепила. Больше звука.

Я дверью хлопнул; потом, когда вернулся, не было ее уже… на столе лежала уже.

Добрая была… Картины у нее неплохие. Не все. По улице с ней приятно было идти — оборачивались: «смотрелись» мы, оказывается…

Ребенок? Не мог я.

Не виноват. Не виноват! Не виноват?

Она постепенно заштриховывала себя: от тополиного невозможно дышать в тридцатиградусную: от утр этих (поставить чайник, подкрасить губы), дней (сутолока, на «Вы»), вечеров (чайник, закат), ночей (потолок), и снова — утр, утр, утр.

Ночь спуталась с днем: белый цвет простыни спутался с белизной кожи, стал похожим на снег; зима перепуталась с летом — пух показался кристалликом льда; мысли, перекувырнувшись через голову, обломками затонувшего в 1912 году корабля, выбросились на паркет — русалками — из воды.

Последнее время ей трудно стало и говорить: поиски смысла затянулись, уйдя на дно стакана, перелистнулись библейскими страницами; одиночество подтолкнуло к поискам ускользающей истины.

Она подолгу смотрела с балкона вниз, но было очень, очень высоко, а потому — страшно. Она ощущала это бесконечное, бесцельное движение по Замкнутости: белка песенки поет, да орешки все грызет. Сросшийся узел, колесо, круг, мандала, архетип четверичности…

Когда-то ей приснилась дверь из рыжего кирпича: стоило только открыть замок, и… но и во сне то же: замурованность, запертость.

Усталость лежала в самих костях; ей хотелось стать воздухом, растаять, раствориться, не быть.

Мозг начал сопротивляться любым мыслям, тело — действиям: она лежала, кожею, межклетником каждым срастаясь с простыней, забыв имя и пол…

Кто-то позвонил; она долго пыталась понять слова, уловить хоть какой-то смысл; но локоть был слишком, слишком далек, не укусишь, а «чувство локтя» (охраняется государством) ощущалось лишь в громкоговорящей потной толпе, движущейся под тополиным в тридцатиградусную. Опять кто-то позвонил — она заставила себя ощутить слоги и слова, но в предложения это никак не складывалось: что-то, позволяющее думать и ощущать, предвосхитило остывание Солнца, которое все-таки звезда, и как-нибудь, на досуге, потухнет, оставив пространству вечную мерзлоту…

Я поежилась: в четырех стенах было холодно, несмотря на пробиваюищеся сквозь штору лучи, — они были так похожи на чьи-то руки, удивительно ласковые, но бестелесные. Потом надела пальто: пот тек градом, тело же колотилось в ознобе; пальцы пытались собраться в ладонь, но все же существовали по отдельности.

Я улыбнулась, опускаясь на кровать: стало вдруг удивительно легко, будто какой-то кандальный груз наконец-то спал.

Я завернулась в пальто, скрестив на груди руки: было почти весело — блаженное одиночество и невозможность изменить ни-че-го, искорками затанцевали в зрачках: ах, как сладко, как хорошо!

Пустая коробочка казалась игрушечной; глаза мои, наверное, сияли: ВСЕ ЗАКОНЧИЛОСЬ.

Какая-то темная ночь, какая-то очередная темная ночь, красавица, конечно, не спит, но колыбели нет, поэтому у окна можно не стоять.

Как можно забыть прикосновение? Нет, разве так бывает? За всю послеледниковую эпоху развития романов посчитать это — лучшим из того, что было? Клара, ну перестань же! Почему — «перестань»? Мы тогда всю ночь пролежали на одном диване, и единственное, что он себе позволил, — дотронуться до моего плеча, через блузку: он думал, я сплю… А я никак не могла заснуть, я до одурения хотела с ним целоваться, и он, видимо, тоже, но разрешил себе лишь единственное прикосновение: никогда в жизни не ощущала большей нежности, чем…