Наталья Рубанова - Коллекция нефункциональных мужчин - Предъявы

Но нам не жаль этого чужого стула, за который придется оправдываться. Мы включаем Garbage. Мы — две сросшиеся на полу кожи; в каждой коже змеится своя anima. Я не знаю, кто мы в тот момент — не знает и он; нам так хорошо друг с другом, как не было уже лет тысячу.

В полночь возвращается подруга с бойфрендом; через полгода он позвонит ей и скажет, что заболел сифилисом, и не она ли его заразила? Анализы подруги окажутся отрицательными.

Но тогда они еще, типа, любят друг друга, и мы вчетвером скорбно смотрим на то, что было еще недавно — стулом, и меня душит смех, и я еле сдерживаюсь, не сдерживаясь — ночью и утром.

Снова пятница; по субботам я имела тогда клиническую неосторожность работать.

…Мы доезжаем вместе до «Третьяковской» и выходим глотнуть пива. Обнимаем друг друга и бутылки. На нас оборачиваются; нам смешно.

Хорошо, что станцию, где находится работка , нельзя проехать, даже проспав: она конечная. Как всегда, ничего не обещая, и ни о чем не договариваясь, мы расстаемся.

Привет-привет!

Как оно? А я вот думаю — стоит ли шить белое или как? Теперь все «по-взрослому»…

А у него глаза, как у Ричарда Гира, — такие же совершенно; я всегда любила Ричарда Гира, ты знаешь…

А помнишь, как тебе влили в вино жуткую дозу клофелина, и ты, проснувшись, стал орать, что ничего не видишь, ну, совсем ничего? Мы все перепугались, а ты добавил, что у тебя и слюны-то во рту нет… Как мы тебя тогда отпаивали водой! Ведра два, это точно! Клофелина можно ведь не больше двух капель на бутылку! Откачали…

… нет ничего страшного в том, что мы с тобой уже никогда не…

…аты не умирай; все-таки отчего-то приятно осознавать, что ты жив — только и всего. Что ты — где-то.

Со мной давным-давно все в порядке-я бросила пить, и даже почти бросила страдать дурью. Я люблю этого человека совершенно не так, как когда-то — тебя; я не хочу прыгать из-за него с балкона; он дает мне то, чего никогда не мог дать ты — взаимность.

Знаешь, я больше тебе ничего не скажу, ты ведь не заслужил ни полслога; достаточно того, что когда-то я, дура, просто любила тебя, вот и все, с кем не бывает?

Хоронили, как водится, всей толпой. Водки, конечно, море, хоть залейся, вот и заливались: кто — навзрыд, а кто — так, по-тихому. А гроб, когда по лестнице-то несли, углом за перила зацепился, да и наклонился: удержать не смогли, и она будто бы встала, покачнулась, как живая; все аж ахнули, креститься начали. Я-то там случайно оказался — сосед я. Ну, помочь попросили, отказать не мог. А как ту историю услышал… Отведи господь!

Девчонка молодая совсем, лицо такое заостренное, тихое какое-то лицо — на фотографии другая совсем: глаза с чертенятами, аж горят, рот — будто рассмеется над тобой сейчас.

Ладно. Не судить. На улицу как вынесли, а там жара-то страшная, и пух еще этот летит, а цветов столько, что людей за ними не видно…

И вот, смотрю: парень один как будто боком стоит, ни к кому не подходит, курит, кулак сжал: так никому слова и не сказал: думаю, может из-за него? А может, и нет — всякое с людьми на похоронах бывает.

Но больше всего, знаете, руки ее запомнились: пальцы такие длинные, ноготки подкрашенные не стерлись еще… Красивые очень руки…

Дура! Вот дура! Да было бы из-за чего! Говорила ей тыщщу раз: «Выброси из головы, своей жизнью живи!» И ведь не соплячка уже была! А рисовала как!..

А, ума нет — своего не дашь…

Она, знаете ли, очень была сложная. Не то чтобы «сложная», с ней легко было, но непростая какая-то. Даже если вместе со всеми, ощущалось, будто сама по себе. Последнее время переспрашивала часто; выпивать стала: я к ней как-то пришла, а у нее полкухни пустых бутылок и Библия на холодильнике, про семь смертных грехов — открыта…

«Ты что, — говорю, — это все одна? Поделилась бы, эгоистка».

А она так улыбается мечтательно, по полу расползается… Потом деньги закончились; к телефону не подходила…

Не знаю, с жиру бесилась, наверное.

Все — с детства — для нее: зоопарки, фигарки, моря… Луны только с неба не было. Потом — живопись, английский-французский; квартиру разменяли, чтобы ей «творить» ничего не мешало… Одевалась так, что заглядывались. Знакомых, друзей — мешками: телефон обрывали. Мать бы, мать бы пожалела: лицо-то серое совсем.

Не прошу!

Она с папанами уже несколько лет в ссоре была; ну, натянуто у них очень было. Так что, на счет этого… Алинка последние годы сама себе зарабатывала, просила только, чтоб не лезли: всю юность они ей свернули своим «как лучше», а ей свободы бы тогда, хоть глоточек — плоды запретные, сами знаете.