Рязанов Михайлович - Наказание свободой

— Есть мне когда тебя слушать, Миша! Ты бы лучше воды принёс из колонки. Или ножи наточил бы — совсем тупые.

А я тебя, Валя, ждал бы. Это, должно быть, очень приятно — ждать своего друга. Хотя всегда очень не любил ждать. Потому что по характеру нетерпеливый.

Сейчас мой характер заметно изменился. Я многое понял. И понял главное: как жить и для чего.

Хочется выжить. Хотя, конечно, если я так и не выберусь отсюда, мир не много потеряет. В этом я себе отчёт отдаю, не преувеличивая значительности своей личности. Не будет лишь меня. Но в столь печальный конец не хочется верить. Хочется верить в другое, более светлое. Ведь я ещё почти ничего не сделал полезного. Не успел сделать. Кроме огромной кучи выкопанной на принудительной работе земли. Так что всё впереди. И хотя я давно зарёкся планировать свою жизнь даже на день вперёд, планы у меня — большие. Необходимо закончить школу и институт. Получить профессию, которая пришлась бы по душе. Работать в полную меру сил. Жениться на хорошей девушке. И зажить по-человечески. Вот такие у меня планы.

Но чтобы начать их осуществление, необходимо стать свободным человеком. Полноправным. А срок у меня о-хо-хо какой — семь с половиной. Из них лишь половина позади. Да почти два года зачётов. Но и они не очень надёжны. За любую провинность их могут снять. То есть лишить тебя того, чего ты добился каторжным трудом, сверхусилиями. И вообще существование зековское таково, что не знаешь, будешь ли жив не то что через год — через час! Такая хрупкая и непредсказуемая штука — жизнь в концлагере. Сейчас жив, на что-то надеешься, копошишься, суетишься, пишешь письма — бац! — и тебя нет. Вернее, ты ещё есть, но тебе уже ничего не нужно. И никогда не понадобится. Кроме фанерной бирки с номером твоего личного дела — на ногу.

Чувствую, что-то не то рассказываю, Валя. Я намеревался написать тебе первое письмо коротким, лишь основные сведения о себе. Чтобы ты могла взвесить, стоит ли вообще иметь со мной дело. Но вот уже одиннадцатая страница. И конца письму не видно, так о многом хотелось высказаться. О самом важном, наболевшем. Однако сомнение появилось, и чем дальше, тем больше начинает одолевать: а надо ли обо всём этом с тобой, девушкой, которую к тому же и не знаю вовсе, так откровенничать? Тем более — о тюрьмах и концлагерях. Понятно ли тебе всё это будет?

Меня здесь почти никто не понимает. Почти никто. Я это чувствую и вижу. Те, кому мне приходилось излагать свои взгляды и убеждения, не очень-то сочувствовали. Здесь каждый отстаивает своё физическое существование, и ему наплевать на других. Правда, встречались и иные. Белые вороны. Такие же, как я. А вообще постоянно чувствую, что чужд толпе, окружающей меня. И это объяснимо. Главное моё отличие — я отрицаю преступление для достижения личных целей. Или идей. Право на насилие должно иметь лишь государство. Для того, чтобы защищать себя и нас как своих граждан от разных незаконных посягательств. Как и все или абсолютное большинство советских людей, я свято верю в справедливость нашего социалистического строя, в ленинскую партию. Более того, при первой возможности я вступлю в комсомол. Если, разумеется, мне простят ошибку, за которую сейчас расплачиваюсь. Правда, об этом своём решении я почти никому (Коля сказал, что ты член ВЛКСМ) ещё не говорил. Здесь об этом разглагольствовать опасно. Для жизни. Замордуют. Забьют до смерти. А тебе я в самом сокровенном признаюсь, потому что знаю: ты одних со мной убеждений. Поэтому меня поймёшь. Вернее, можешь понять. Да, я верю — поймешь.

Между прочим, Коля — из тех немногих моих товарищей, которые понимают меня. В смысле — сочувствуют. Хотя к комсомолу он относится с иронией. Но это меня не обижает. Это его личное дело. В Коле мне нравятся его гордость и готовность постоять за себя. Он себя не даёт в обиду. Да и статья у него такая, что на него не всякий посягает. Нравится и его весёлый нрав — он никогда не унывает. А это здесь очень много значит. Чаще всего зеки озлоблены и готовы на любую жестокость — лишь покажи слабину. Постоянное ощущение, что находишься среди хищников. Кажется, у Брема в «Жизни животных» вычитал пацаном, что акулы за несколько километров чуют запах крови. Достаточно потерпевшему кораблекрушение поранить палец, и маленькая кровоточащая ранка приманит к несчастному стаю жестоких хищниц. Так и здесь.

Надо быть всегда начеку и готовым дать отпор. Или, по крайней мере, не допустить промах, который может сыграть роль той ранки и окажется роковым. Кстати сказать, я тоже мог попасть в тюрьму точно за то, за что упекли Колю: ещё пацаном, тоже со свалки металлолома я притаскивал разные предметы: рогатые эсэсовские каски, противогазные коробки, изуродованное оружие — винтовки и даже автоматы ППШ. Они пригодились нам для игры в войну. Хорошо, что никто из нас не додумался, как Коля, отремонтировать какой-нибудь ствол, ведь у нас и боевые патроны имелись, мы их в кострах взрывали. Не поверишь, в башне танка (нашего) мы однажды обнаружили настоящий пулемёт. Он был исправен. Только без лент с патронами. Наше счастье, что мы не смогли его отвинтить. И нам повезло, что ничего из того оружия у нас не осталось к моменту ареста. А то получил бы и статью, по которой судили Колю, — за хранение оружия. Срок у Коли в общем-то небольшой. Я буду рад, если он в недалёком будущем освободится. И начнёт новую жизнь.