Рязанов Михайлович - Ледолом

Недавно я додумался: если б тётя Таня не ссорила соседей, то все мы жили бы дружно. Когда я спросил маму, почему тётя Таня следит за всеми нами, в ответ услышал загадочную фразу:

— Данилова — домком. Понимаешь? Домком.

— Нет, — признался я. — Не понимаю.

— Она председатель домового комитета. Её обязанность — за порядком в доме следить.

Поэтому, как говорит мама, «от греха подальше» обошли гряду Даниловых по мерной борозде.

…Писк усиливался, и с приближением нас к источнику становился всё отчаянней. Теперь точно можно было утверждать, что привлёкший нас звук доносится из квадратного отверстия помойной ямы, выкопанной почему-то за пределами снесённого в этом месте штакетника, — на территории нашего двора. Соорудили её с умыслом: отодвинуть подальше от окон длиннющего, на три подъезда, деревянного засыпного барака, тамбурами глядевшего во двор, который воротами выходил на улицу Пушкина. Для нас, пацанов, никаких помех не представляли заборы, ворота и калитки, мы умели пройти дворами пять кварталов напрямик. Сейчас этого не требовалось. Мы смело взобрались на помойный холм, к открытому зловонному жерлу, квадратному, с откинутой, на шарнирах, деревянной крышкой — оттуда, из поганого отверстия, летел призыв о помощи погибающего существа!

Встав на корточки, я заглянул туда, откуда нёсся отчаянный вопль. Не вопль, разумеется, а писк, но для нас он звучал как громогласный призыв погибающего. Просьба, мольба о спасении.

Славик тоже потянулся к отвратительно пахнущему отверстию, но я вовремя спохватился и крикнул ему:

— Не подходи близко! Стой там! Сам во всём разберусь. Сейчас разузнаю…

И яснее ясного услышал хриплый крик. Да кто же там? И понял — этот погибающий мог оказаться щенком.

Мы быстро нарвали лопухов, росших в обилии здесь же, у забора. Я обложил ими края не очень широкого отверстия, оставленного в деревянном щите, присыпанном кусками и крошками глины. И когда склонился над отверстием, задержав дыхание, то разглядел среди всякой гадости… котёнка! Совсем маленького. Этакий крохотный шевелящийся — живой! — комочек.

Как он туда попал? Оступился и свалился? Наверное, голодный, ползал в поисках пищи и сорвался со скользкого края. Он, похоже, ещё и ходить толком не умеет — только недавно родился. А может, его туда бросили? Тогда, кто совершил этот жестокий поступок? На такое способны только плохие люди. Очень плохие. Неужели эти разбитные, иногда нетрезвые девки и бабы из общежития, любящие по вечерам горланить разухабистые, матерные песни? Певуньи горластые и осатанелые плясуньи. Их гулянки мы довольно часто слышали из открытых окон общежития, а их визгливые пляски наблюдали с удивлением, будто они с ума посходили. (С тех пор я не люблю подобные зрелища.)

Примостившись на куче лопухов, чтобы не испачкаться, я сунулся в невообразимо противно пахнущую парну́ю духотищу, протянул руку, но так и не дотронулся до котёнка.

— Славка, держи меня за ноги, чтобы не бултыхнулся. Крепко держи!

— Ну кто там? — нетерпеливо поинтересовался братишка.

— Котёнок, кажись…

Мне удалось, повиснув над опасным отверстием, ухватить-таки мокрый пищащий комочек, упереться левой ладонью в осклизлый край деревянного настила и с пыхтеньем выбраться на свежий воздух, держа в зажатой правой ладони спасённого крохотного котёнка.

Положив на лопух, мы разглядели его. И бегом вдоль забора, по обжигающей голые ноги крапиве, кинулись к уличной чугунной колонке, чтобы обмыть нашего малыша.

Слепого и голого, без шерсти, котёнка мы старательно прополоскали в чистой и сильной струе: я мыл, а Славик что есть силы давил на ручной рычаг. Обрызгались, конечно, все с ног до головы. Потом вымылись сами, и я почувствовал себя счастливым.

А котёнок продолжал голосить. Нетрудно было догадаться, что он очень хочет есть. От голода и холода его трясло, как в лихорадке. Если б ему дать попить немножечко молока! Я решил, согревая котёнка в ладонях, попросить всего ложечку молока у тёти Ани Васильевой. Она, единственная в нашем дворе, имела корову, жившую в специально построенной для неё стайке с высоким сеновалом. Эту добрую бурёнку я очень любил за то, что вечерами, когда её пригонял с пастбища пастух, Маня охотно принимала из моих ладоней свеженарванную для неё сочную траву. И хотя у неё были страшноватые огромные жёлтые зубы, травку она с ладоней моих брала осторожно мокрыми, толстыми, чёрными, с белыми крапинками губами — настолько неторопливо и бережно, что ни разу даже нечаянно не куснула мои пальцы — умная! И добрая.