Майкл Ондатже - Кошкин стол

А потом я впервые за много лет подумал про капризное трепетное сердце Рамадина, от которого он как раз не отстранялся, о котором постоянно пекся во время плаванья — вел себя так, будто сидит в инкубаторе, пока мы с Кассием носились вокруг, веселые и опасные. Столько времени прошло с того путешествия и с тех наших общих дней на Милл — Хилл. Но ведь именно Рамадин, самый осмотрительный, как раз и не выжил. Так что же было лучше для всех нас — неведение или бережное отношение к собственным сердцам?

Я все стоял на верхней палубе парома, глядя с кормы на зеленый остров. Воображая, как Эмили едет по петлистой дорожке к своему новому дому, который так далек от места, где она родилась. Крошечный домик на прохладном берегу, который она время от времени делит с мужчиной. После стольких лет странствий она прибилась к иному острову. Вот только остров может стать не только укрытием, но и узилищем. Как она сказала: «Твоей любви мало, чтобы дать мне покой».

И вот тогда, под этим ракурсом, из этой холодной перспективы, я вдруг вообразил себе их — Нимейера и его дочь: как они кружатся в темной воде, пытаясь высвободиться, этот все еще опасный, непрощенный человек, и он останется таким навсегда: Магвич [16] Абель Магвич — персонаж романа Ч. Диккенса «Большие надежды» (1861). и его дочь — они борются с потоком, который, шумя, несется мимо, еще нагнетаемый винтами судна, которое покинуло их в этом месте. Они не видят друг друга, он едва осязает ее в пальцах, так в воде холодно. И дыхание… Издержав отпущенное время, они выныривают в темный воздух и втягивают в себя все, что можно, задыхаясь, ловят воздух. Ему нужно одно — не отпускать ее пока, эту свою дочь, которую он совсем не видит, почти не ощущает онемевшими пальцами. Но теперь они, по крайней мере, на воздухе, на поверхности, на кожном покрове Средиземного моря: проблеск луны, проблеск света на далеком берегу.

Нимейер берет ее лицо в закованные руки, так же как тогда, в последнюю секунду на палубе, перед самым прыжком. Прижимает губы к ее губам, она раскрывает их и языком впихивает ключ, который сжимала зубами, ему в рот, ему на хранение. Им трудно удерживаться рядом, тела швыряет в разные стороны, в огромном этом море ключ слишком мал, слишком хрупок, чтобы передавать его рукой. Да и течения слишком сильны, всё грозят растащить их в стороны — так что уж лучше он сам заберет ключ у нее изо рта и попытается отомкнуть замок. И вот он выпускает девочку, отделяется от поверхности и уходит под воду вместе с ключом, теперь у него одна цель — разомкнуть оковы на запястьях, — а пальцы уже почти совсем онемели. Настал тот миг, когда он либо останется узником навеки, либо нет.

Ей говорили — не нужно его ждать. Она и так достаточно жертвовала собой. Если отец сумеет освободиться, он поплывет следом и отыщет ее, где бы она ни была. Вокруг них — кольцо исторических портов. В конце концов, это же внутреннее море, открытое и обжитое много веков назад, когда корабли еще ориентировались по звездам, а при свете дня — по храмам, выстроенным на высоких мысах. Пирей, Констанца, Карфаген, Куакас. Прибрежные города — государства Эгейского моря, когда-то служившие вратами племенам, что являлись прямиком из пустыни или выплывали на берег, когда корабли их терпели крушение во время бури. Асунта плывет прочь. Она много недель изображала страх перед водой. А теперь долго сдерживаемая сила юности толкает ее вперед. Она правит к земле, не важно какой, той, что даст убежище, пока ее не найдут. Так что плывет она куда-нибудь — к одному из древних городов, обязанных своим рождением дельте или предсказуемому приливу, к новой жизни. И мы можем поступить так же, когда сойдем на берег.

Нимейер снова выныривает, чтобы вздохнуть, и в темноте, несмотря на ночной бриз, слышит, в каком она движется направлении. Видит «Оронсей», сверкающий, будто продолговатая брошь, он уже далеко и уходит к Гибралтару. А потом он вновь уходит под воду, так пока и не освободившись от замка, — его крошечное устьице так трудно нашарить ключом в темной воде, под грохот и вой винтов удаляющегося лайнера.

Большую часть жизни я был убежден: я не могу дать Кассию ничего, что будет ему хоть чем-то полезно. И все эти годы даже не задумывался всерьез о том, чтобы с ним связаться. Главное, что было в наших отношениях, прошло полный круг за три недели плаванья. Ничто (кроме разве поверхностного любопытства) не толкало меня узнать его ближе. Вопросов к Кассию не осталось — по крайней мере, у меня. Я уже тогда знал, что он станет самодостаточным существом, никому ничего не будет должен. Его единственным направленным вовне жестом — за исключением наших приятельских отношений, носивших явно временный характер, — было участие по отношению к девочке. А когда Асунта исчезла в волнах, я увидел, как мой друг, будто бы опаленный недетской правдой, еще глубже ушел в себя.