Примо Леви - Передышка

Именно с этого дня, хотя никаких официальных объявлений еще не было, стали появляться все новые и новые признаки скорого отъезда. Робкие, смутные, неподтвержденные, но и их было достаточно, чтобы все поверили: что-то наконец сдвинулось, что-то вот-вот произойдет. Прибыл отрад русских солдат, безусых деревенских ребят; они рассказали, что их перевели из Австрии сопровождать эшелон с иностранцами, отправка должна состояться на днях, но куда — им не известно. Вдруг, после наших многократных и безрезультатных просьб, начальство распорядилось выдать обувь всем нуждающимся. И наконец, пропал Лейтенант, словно сквозь землю провалился. Или вознесся на небеса.

Все было в высшей степени туманно и зыбко. Если допустить, что отправка действительно готовится, кто поручится, что мы едем именно домой, а не еще в какое-нибудь неведомое место?

Уже довольно долгий опыт общения с русскими подсказывал, что надежды не вредно разбавлять отрезвляющей дозой сомненья. Да и погода не внушала оптимизма: в начале сентября похолодало, небо затянулось, начались дожди, напоминая нам о предстоящих трудностях.

Дорога, луга и поля превратились в сплошное месиво. Крыша Красного дома была дырявая, как решето, вода безжалостно лилась на наши постели, натекала в комнаты через незастекленные окна. Ни у кого из нас не было теплой одежды. Мы видели, как крестьяне возят из леса дрова и хворост, утепляют свои дома, латают прохудившиеся соломенные крыши; все, даже женщины, надели сапоги. Ветер доносил до нас новый тревожный запах — запах едкого печного дыма, запах надвигающейся зимы. Третьей, да еще какой — русской зимы!

Но весть о возвращении, о спасении, о завершении наших долгих мытарств наконец пришла, причем самым неожиданным образом, сразу с двух сторон, не пересекающимися между собой путями, и была настолько убедительной, что все наши сомнения рассеялись. Она пришла в театре, прямо со сцены, и еще ее привез по грязной разъезженной дороге необыкновенный вестник, известный на весь мир человек.

Дело было так: вечером во время дождя в переполненном «Покатом зале» все в девятый или десятый раз смотрели «Меланхоликов» (а что еще делать перед тем, как залезть под отсыревшее одеяло?). В этой постановке, хоть и ерундовой на самом деле, было много выдумки, остроумных и добродушных намеков на каждодневные события нашей жизни, из-за чего мы не пропускали ни одного спектакля и уже знали почти весь текст наизусть. Раз от разу нас все меньше смешила сцена, в которой Кантарелла, еще более дикий, чем в жизни, мастерит по заказу русских-людоедов гигантский жестяной чан, в котором должны быть сварены самые активные меланхолики, и все больше надрывал сердце финал, когда появляется корабль.

И на этот раз, как положено, на горизонте появился парус, и все потерпевшие кораблекрушение, смеясь и плача, устремились к берегу в надежде покинуть негостеприимный остров. И вот, в тот самый момент, когда старший, убеленный сединами меланхолик, весь выгнувшись от сосредоточенного вглядывания, протянул руку в сторону моря и произнес «корабль», когда все мы, почувствовав подступающий к горлу комок, приготовились к счастливой развязке, внезапно раздался треск, и на сцену (прямо настоящий Deus ex machina!) солдатиком спрыгнул вождь людоедов — точно с неба свалился. Он сорвал с шеи будильник, выдернул из носа кольцо, вытащил перья из волос и крикнул во все горло:

— Завтра отъезд!

Мы были так потрясены, что сначала даже и не поняли, шутка это или правда. Но дикарь продолжал:

— Я говорю серьезно, а не по пьесе, на этот раз точно! Прислали телеграмму, завтра едем домой!

Тут уж мы все, все итальянцы — актеры, зрители, статисты, — смели с дороги перепуганных русских, ничего не понявших из этой, не предусмотренной по пьесе, сцены, и толпой ринулись вон из «Покатого зала», на ходу возбужденно перебрасываясь вопросами, на которые ни у кого не было ответов. На улице мы увидели полковника в окружении наших. Полковник кивал головой, и тогда все поверили, что час действительно настал. В эту ночь никто не ложился. Мы разожгли в лесу костры и до самого рассвета пели, танцевали, рассказывали друг другу о пережитом, вспоминали потерянных товарищей, потому что не дано человеку испытывать радость без боли.

Утром, когда Красный дом гудел как разворошенный улей, мы увидели на дороге легковой автомобиль, он направлялся в нашу сторону. Мы удивились, потому что машины сюда редко заезжали, а уж тем более гражданские. Доехав до лагеря, машина сбавила ход, повернула к Красному дому и, подпрыгнув несколько раз на заросших осокой кочках, остановилась перед входом. В проржавевшем, разбитом, с покореженными рессорами автомобиле итальянцы сразу же узнали «фиат 500 А», свой родной «тополино».