Пер Петтерсон - Я проклинаю реку времени

Мы вошли там в автобус и сели на заднее сиденье, а вскоре автобус с достоинством точно по расписанию выехал на Стур-гате, и шофер был, как поется в песенке, в хорошем настроении. Мы ехали через восточную часть города, Грёнланд и Гамлебю, и дальше свернули на юг по Моссевейен, взобрались на горку у станции Льян, и снова вверх по Херрегордсвейен, и в третий раз карабкались вверх уже не помню где, зато точно помню, что у Хаукето мы спускались вниз, тогда там не было ни высоток, ни многоквартирных домов и место походило на деревню с лесом. Дизельный двигатель заставлял дрожать корпус автобуса, на подъемах он ходил ходуном, и гадкие трясучие волны расходились от него по ступням, лодыжкам, поднимались к бедрам и животу, ощущение было почти эротическое, она положила обе руки на живот в самом низу, прошептала «еще, еще, ну еще», закрыла глаза и растянула на лице довольную улыбку. Потом отняла руки и смущенно засмеялась. И мы тихо, для себя, запели песню солдат Восьмой армии [9] Речь идет о «трех правилах и восьми пунктах» поведения солдата Восьмой армии Народно-освободительной армии Китая, ставших широко известными в Норвегии благодаря этой песне. :

и так далее, и только пара пассажиров оглянулась в нашу сторону. Мы посмеялись над ними, и над песней тоже, не смогли удержаться от этого, сидя в автобусе, который ехал по лесам страны с названием Норвегия, где совершенно очевидно каждый день шла классовая борьба, но шла подспудно, не ожесточенно. И к тому же у песни был сам по себе хороший ритм, мы отстукивали его по спинкам сиденья перед нами.

Красного, почти винного цвета автобус с голубыми рамками вокруг окон неспешно подкатил к развилке, где справа была станция Хаукето, а налево шла дорога к Энебаку. Мы свернули на Энебак, и все было как и в прошлый раз, каждый поворот, остановки с деревянными навесами и ржавыми табличками, киоски; сейчас заколоченные и — на фоне прозрачного леса — явственно неказистые и обшарпанные, они были до краев заполнены пустотой и временем, которое пришло и снова ушло, в них не было ни батончиков «Квиланч», ни шоколада фабрики «Фрейя», ни разноцветных рядов сигарет «Уинстон», «Саут Стейт», «Блю Мастер» и «Тидеманнс Тедди», все без фильтра.

Только что закончилась пора дождей и слякоти, в воздухе — хрустящем, морозном, чистом — царила зима, но в автобусе было тепло. Нас оказалось всего десять пассажиров, если не меньше, хотя в это время года автобус делал лишь один такой рейс в день. Никто из четвертого сословия, из пролетариев, не собирался в домики на озере сейчас, в конце ноября: ни рабочие завода металлоизделий, ни какая-нибудь семья из Стайна, ни члены профсоюза, чтобы, например, устроить праздник на берегу широкого красивого озера Люсерн, порыбачить в бухте, полежать на корме лодки лицом в небо, отложив весла, чтобы взять в руки газету «Арбайдербладет» или просто посмотреть в небесную синеву после еще одного года с простыми и двойными сменами на своем горбу.

Остальные пассажиры жили при дороге, только мы ехали до самого конца. Мы сидели сзади и смотрели в окно, как морозная блестящая пыль кружится в выхлопах за автобусом точно в кильватере за судном. Она висела поперек дороги желтой занавесью, ветер раздвигал ее в стороны и ронял на каждом повороте, она отступала к деревьям и пропадала за ними.

— Ты рад? — спросила она.

— Да, — ответил я.

— И я тоже, — сказала она.

Осенью и зимой автобус останавливался на перекрестке со Сто двадцатым шоссе и дальше не ехал. Этого мы не ждали, пришлось идти пешком. И мы пошли. Щебень на дорожке смерзся от первых морозов как бетон, стерня на полях покрылась мучнистым инеем. Дорога настолько замерзла, что пела в такт каждому нашему шагу, как будто мы отбивали такт на испанской гитаре; до места мы добирались целый час.

В большом доме было тихо, когда мы шли через двор, и тихо было на крыльце, когда мы стояли на холоде и выдували облачка пара изо рта. Уже вечерело, над водой воздух был синим и прозрачным, а вокруг лампы на стене у двери — желтым. Мы постучали в дверь и скромно позвонили в медный колокольчик, висевший справа на крыльце, и вскоре из-за дома показалась женщина в синем пуховике, она шла от воды с ведром в руке.

Я отпер дверь, пропустил ее внутрь, поставил сумку у входа и пошел к поленнице за дровами, но, когда вернулся с охапкой поленьев аж до подбородка, в печи уже горел огонь. В углу тоже лежала кучка дров. Я прислушался к себе, не уязвился ли я глупостью того, что это она разожгла огонь, а не я. Но вроде нет.