Пер Петтерсон - Я проклинаю реку времени

— Теперь тут все не так, — сказала мама.

— Не так, как когда? — спросил я.

— Как сорок лет назад.

— Ты не была здесь сорок лет?

— Да, — сказала она.

Мы вошли внутрь отеля и поставили на пол багаж. У меня никакого не было, но я нес мамину синюю сумку, а у Хансена был саквояж. На мне была отцовская одежда и непросохший бушлат. Мне следовало как можно скорее высушить его — он с изнанки холодил меня, так и заболеть недолго.

Мама подошла к стойке и вытащила свой заслуженный коричневый кошелек. У нее там было, похоже, немало денег, и она тратила их как никогда прежде, это ей не шло. Я услышал, что она попросила комнату на одного сверх брони, и комната нашлась, в такое-то время года. Мама говорила как посконная датчанка, не как обычно. Мы разошлись по своим комнатам. Маме надо было часок отдохнуть, Хансен наверняка последовал ее примеру. Я вытащил бутылку кальвадоса из внутреннего кармана и поставил ее на ночной столик, а бушлат повесил на прикрученный под окном радиатор, горячий и надежный, и комната тоже была теплая, прогретая, я сел на кровать с видом на гавань и стал думать о вещах, настоятельно требовавших от меня обдумывания. Но дело не пошло.

Я лег на спину. Кровать была мягкая. Я закрыл глаза, и время исчезло, а когда я открыл глаза, час уже прошел. Я взял распаренный бушлат и спустился вниз позавтракать со всеми, они уже сидели за столом. Мне бы следовало задуматься над некоторой щекотливостью того, что во главе стола сидел Хансен, а не мой отец. Но я про это не подумал, а когда до меня вдруг дошло, то почувствовал угрызения совести.

Мы сидели у окна. Мы ели, я был голоден. Через некоторое время мама наклонилась вперед и выглянула на дорогу, она сделала так еще дважды и после третьего раза встала, взяла со стула свое пальто и сказал:

— Ну все, едем.

Хансен тотчас встал, и в этот раз я не стал спрашивать, куда мы собираемся. Я просто отставил тарелку, хотя хотел бы еще поесть, встал и пошел со всеми. Куда мне было деваться? На дороге ждало такси с включенным мотором. Мы расселись в том же порядке, что и в прошлый раз. Я впереди рядом с шофером, они на заднем сиденье. Я не знаю, почему сели именно так, возможно, они сговорились об этом еще утром.

Мы поехали на юг, в сторону Бюрума, одного из трех более-менее крупных поселков на острове, по обеим сторонам дороги тянулись гладкие пустоши, обнесенные решетками под напряжением или каменными оградами, ровные ряды низеньких деревьев размером с куст, но кое-где встречались и высокие деревья, все на вкус и прихоть хозяев участков, однако сейчас в ноябре все деревья стояли голые и замерзшие. Мы быстро приближались к Бюруму. Башня, имевшаяся в этом поселке, вырастала перед нами, она не обязательно была высокой сама по себе, но казалась такой среди этого плоскогорья, почти как башня с бойницами рыцарского замка, не знаю уж, как пользовались и пользуются ей сейчас в Бюруме. Может быть, она нужна им, просто чтобы на нее смотреть. Необычное для христианского города строение, возведенное в камне тщеславие, башня устремлена в небо, как надлежит только храму Божьему, вот и он, кстати, старейший в Дании, но мы проехали мимо и выехали из города.

А потом мы резко повернули на восток, словно возвращаясь к взморью, это было как-то странно, но меня совершенно не касалось, шофер, видимо, знал что-то неведомое мне, и отлично, он может ехать куда хочет. Дорога была фунтовая и сухая, несмотря на влажность, — за машиной поднималась пыль. Мы заехали куда-то и остановились. Кругом расстилалась равнина. Чуть поодаль дороги стоял среднего размера дом, обложенный желтым кирпичом, со странно остроконечной крышей и мансардой, делившей крышу надвое. Дом был не старый, но и не очень новый, не послевоенный — старше меня. За ним толклись овцы, хотя места было много, даже более чем. Но вся отара жалась к сарайчику, который я едва заметил за желтым домом, — наверное, к сеновалу, источнику пищи теперь, когда опустели пастбища.

Мама вышла из машины. А Хансен остался сидеть, и я тоже. Мама сделала несколько шагов к дому, остановилась, постояла, вернулась назад к машине, заглянула в нее, вытащила из сумки конверт и снова хлопнула дверцей. Она открыла конверт и вытрясла из него несколько черно-белых фотографий, числом четыре. Прислонилась к машине и разложила их в руке как карты.

— Зачем мы сюда приехали? — спросил я.

— Здесь родился твой брат, — ответил Хансен. — В этом доме.

Я подался вперед, чтобы через стекло увидеть фотографии, — на них был этот дом. На двух фотографиях присутствовала сама мама. Сидела в траве с собакой у ног, пастушьей собакой, судя по всему, с бубновым тузом на лбу, я не очень разбираюсь в собаках, но эта, во всяком случае, преданно смотрела на маму — у них дружба, стоит маме приказать, и пес сделает все, что взбредет ей в голову.