Дмитрий Добродеев - Путешествие в Тунис

С крыши дома N 5 он видел город: приземистый, пустынный. Фронтоны, тени, дома доходные. Последний благовест, конец иллюзий.

— Прощай, Москва! — Еремин залез в чердачное окно, пробрался через рухлядь, бросил по пути пакет, по черной лестнице спустился вниз, и здесь его уже ждали.

— Ну что, дружок, долго от нас петлять будешь? — улыбнулся Оглобиньш, играя револьвером. Со связанными руками Еремин был отведен в ближайшее отделение ЧК. Допрос был короткий.

— Офицер?

— Офицер.

— Против советской власти?

— Да не то чтобы за.

— Сотрудничать с нами будете?

— Навряд ли.

— Все ясно. Распишитесь. Приговор будет приведен в исполнение.

— Когда?

— Завтра утром.

— Спасибо. Один вопрос.

— Говорите.

— Впрочем, нет. И так все ясно. — В графе «Понятые», он вспомнил, стояло четко: М. Логовая.

— Ну, если вопросов нет, то попрошу в камеру. Боец Махрютин!

Боец Махрютин, он же неунывающий солдат Егор, проводил поручика в камеру и запер за ним дверь. Подвал был глух и темен. В доброе старое время купец Томазин держал здесь доски и прочий пиломатериал.

Набралось их здесь человек пять. Взятых при различных обстоятельствах. Женщина в вуалетке, блатной матрос и кто-то непонятный. Веселый разговор. Сосед Еремина был маленький старик с курчавой бородой и в широкополой шляпе.

— Симеон Христофорыч, — представился он. — А вас как величать?

— Господин Никак.

— Очень хорошо.

— Чего ж хорошего?

— Что хоть в этой ситуации осознали вы свою исконную анонимность. Осторожно, не задуйте свечу.

— Огонь сей свечи, — сказал он погодя, — подобен свету души. Мерцает она во мраке. Но вот дунь, и нет ее.

— О чем это вы?

— Выпорхнет душа твоя из тяжелой телесной оболочки, оставит сей кровавый мир и, махнув на прощание крылышками, влетит в царство Божие, где всем мученикам за веру место полагается.

— В Рай, что ли?

— В Рай, вестимо.

— Ну, не знаю, Симеон Христофорыч. Война, победа большевизма, гибель России — все это ставит очень много вопросов. В том числе и о возможности существования Бога.

— Ставит, ставит, а ты не ставь! Оттого что ставишь, оттого и не видишь! Мы все ставили — и прогадали Россию. Теперь чего ж? О новом спасении молиться надо.

— Господа! — подал голос матрос-анархист Пичуга. — Нечего рассуждать. Чего нет, того нет. Безграничный хаос ожидает всех нас, мы станем первоэлементы: распад и тлен. Но понемногу, с червя, с личинки, с лярвы, мы дорастем до зверя и, быть может, до человека.

Раздался звук открываемой двери, солдат Егор просунул свой рязанский профиль:

— Хватит болтать, господа хорошие! На том свете поговорите.

Все замолчали. Ночь была тихая, холодная. Вдали лаяли собаки. Еремин подошел к зарешеченному окошку: нуте-с, каково? Эта ночь, когда обрываются сферы…

Рано утром вывели всех гуськом. Впереди шел, раздавая земные поклоны, Симеон Христофорыч, за ним — матрос Пичуга, сторонник учения батьки Махно, за ним — леди непонятных занятий, за ней — одутловатый инженер Ротфарб, а замыкал процессию поручик лейб-гвардии бесхозного полка Еремин. Висела полная и бледная луна.

Солдат Егор клацнул затвором:

— А теперь, господа хорошие, к стенке по порядку ста-новись!

О чем думалось? Да ни о чем. О старой доброй жизни? Хм… О матушке, о сестричке? Так, моментами. Как-то поразительно бездумно было на душе. И ясно было, что начинается непонятное и главное, пожалуй. А что? Как в слова перевести?

Опять подал голос Егор:

— Сымай сапоги, пальто сымай! Ложь сюда вот, аккуратно.

Шуршали листья.

Он взглянул на небо. Все стало на свои места. Москва.

Мерцание далеких Кассиопей. 15 октября.

Этим же вечером в «Известиях рабочих и крестьянских депутатов» появилась заметка «Преступный заговор раскрыт и обезврежен».

Было это в начале 1920 года. Снарядили обоз, снабженческую силу, в село Дурново, за продразверсткой.

В санях сидели: подросток Тимофей, вожак комбедовских ребят, матрос Годына, спившийся балтиец, путиловский рабочий Мозжуков и их начальник, товарищ Спицын, агитатор. Он представлял Тамбовский губисполком, точнее, его отдельский ревком. Вот и весь состав.

Долго ехали. Тамбовские унылые поля расстилались вокруг: март, снег не сошел, и сыростью веяло вовсю. Леса, перелески, и на буграх — черные проплешины земли. Наконец, вырос перед ними холм, а на нем — знаменитый дурновский храм, колокольня, и тучи воронья.