Дмитрий Добродеев - Путешествие в Тунис

— Вот и свиделись! — подумал французский гость. — На великих просторах русской возвышенности. Граф П. и барон Ж. Ну да что там! Историю не остановишь!


Он поцеловал Посадского, положил ему фуражку на лицо и пошел не оглядываясь на запад, где носилась без устали по деревням бригада анархиста Ивана Вольного.


Вот что рассказал потом перед расстрелом один из бандитов Вольного, взятый в плен спецгруппой Хрупиньша:


— Пришел этот барон в наш отряд затемно. Встретил его командир как друга. Посадил чай пить. Потом залезли они на одну полать с Марьей-наездницей, и вышло у них нечто вроде равноправного сожительства.


— Свальное тройное братство? — уточнил следователь.


— Да нет, хозяйство, что ли, совместное у них было. Так и пошло у них: жили и сражались они втроем, пока не напоролись на превосходящие силы противника. Засели они в крайней избе, обнялись на прощанье и стояли насмерть, пока не кончились все патроны.



В октябре 1919 года поручик Еремин сменил шинель на драповое пальто и окольными путями прибыл в Москву, скоро два года как занятую большевиками. В деникинском штабе дали ему пакет, чтобы передать лично полковнику Елдасову, руководителю подпольной группы «Благовест».

— Ну, мил друг, — сказал казачий генерал Лапардин, — кланяйся от нас белокаменной! Скажи, скоро будем! — и прижался к Еремину рыжей бородой.

Поручику было 27 лет. Сух, подтянут и уже сед. Надел он пальто до пят, шляпу, пенсне и стал похож на Чехова. Уездный учитель, из тех, кто странствует без счета по разоренным просторам России.

День был холодный и тусклый, хрустела наметенная листва, когда он вылез из поезда «Борисоглебск — Москва» на Курском вокзале.

— Странно, однако же, Москва. — Он закурил, поправил котомку, огляделся. Подъехал извозчик, на козлах — девка, веселая, розовощекая:

— Куда довезть прикажете?

— Сретенский бульвар.

— Будь сделано.

Еремин сел в коляску. Девица пригладила красную косынку, заправски чмокнула, хлестнула старого коня.

— Я — Марья Логовая, смелая девчонка! — представилась она. — А вообще, Марья-наездница кличут меня. Поехали!

Ну, поехали. Еремин вглядывался жадно и будто во сне. Вот оно, с детства знакомое. Каланчевская башня, Красные ворота, Разгуляй.

Людей мало, ворохи листьев и бумаг, повсюду наклеены воззвания. Да, первопрестольная… что это? Вспомнил Плутарха: чума в Афинах. Запахло горелым: жгли листву.

— Издалека ль? — осклабилась девка.

— Из Борисоглебска.

— Надолго?

— Так.

— Чего ж невеселые такие?

— Такой уж уродился.

— А зря. Сейчас веселое время.

— Веселое?

— Смотри, уж скоро контре всыплем.

— Гм…

— А ты случайно не из бывших?

— Учитель я.

— Учитель… ну, тогда учи. А галоши у тебя хорошие.

— Ничего.

— Мы тут на днях галоши у буржуев изымали. Набрали, понимаешь, галош. Ну куда им столько?

— Не знаю.

— А я знаю. Нам сегодня на собрании сказали.

— Что сказали?

— Сказали!

— Мне, пожалуй, пора. Дальше сам дойду.

Еремин слез, поежился. На театральной тумбе был наклеен плакат: «Красной метлой всю нечисть — вон! Таков непреложный истории закон». Поднял воротник, обогнул тумбу, вошел в подворотню. Он узнал этот дом: Колокольный переулок, 5. Поднялся по черной лестнице, позвонил. Звонок не работал. Постучал.

— Кто там?

— Свои. Кирилл и Глеб.

Открыла. Ужасно грустные глаза.

— Я…

— Пройдите.

Прошел. Квартира, каких он знал немало. Дух солидный, профессорский. Статуэтки, полки, книги.

— Не узнаете меня?

— Почему же…

— Генриэтта Николавна, сколько лет прошло с тех пор?

— Пять или шесть.

— У нас был кратковременный амур, не правда ли? На квартире у вашего отца собирался спиритический кружок. Мы обсуждали перспективы загробной жизни, законы кармы, воздаяния… и вот все это пришлось познать здесь, на этой земле, на своей шкуре. Извините за выражение.

— Петр Дмитриевич, вы надолго?

— На сутки. Вы можете сказать обо мне полковнику?

— Да. Вы посидите, я через час.

Когда она ушла, Еремин потянулся, хрустнул пальцами, посмотрел в окно: хвоста вроде нет.

Прошелся по комнатам. Много книг, но к чему они здесь? Наверняка все будет пущено в печку. Зевнул, потрогал корешки: «Жизнь после жизни», «Атлантис и Лемурия», «Порог духовного мира». И «Люди как маски». Петербург, 1915, издательство Мейерзона.

— А это что? — поручик вытащил тощую книжечку. — «Римские элегии», П. А. Рапт-Юговский. Сколько же у нас всего написано было! По большей части ненужного. Раскрыл — «Вилла Квазио».