Т. Корагессан Бойл - Белый прах

– Мы называем его белым прахом, – сказал я…

Она подняла брови. Бад, сидевший с другой стороны от нее, с мрачным видом сметал с тарелки пищу, как голодный медведь. Он заткнулся впервые с того момента как пристал к нам.

– Это из-за дороги, – объяснил я. – Мы находимся в самом конце гравиевой дороги, которая отходит от шоссе «Аляска» и упирается в Бойнтон, это самое дальнее место на континенте, куда можно доехать.

Она молча слушала. Оркестр домучил песню, и зал вдруг оживился сотнями голосов. Бад оторвал глаза от тарелки и посмотрел на меня с искренней ненавистью.

– И что? – спросила Джорди.

Я развел руками, поиграл вилкой и продолжил:

– Ну вот. Выпадает снег, настоящий, и до весны – привет, все кончено, прости-прощай. Оказался в Бойнтоне – придется здесь задержаться.

– А если не хочешь? – спросила она, и что-то ироничное мелькнуло в ее глазах, когда она отправляла в рот кусочек краба, наколотый на изящную вилку с двумя зубцами.

За меня ответил Бад:

– Куда ты денешься?

Аукцион был благотворительным, все средства предстояло поделить поровну между домом для бывших охотников на пушного зверя, хосписом для больных СПИДом и продовольственным банком «Грейте Анкоридж». Я не возражал – даже рад был поучаствовать – но, как я уже сказал, я опасался, что кто-нибудь испортит мое свидание с Джорди. Не скажу, что это свидание было больше, чем просто свиданием, нет, зато это была возможность провести почти весь следующий день с понравившейся женщиной, а когда у вас всего два с половиной дня, то это весьма солидно. Я переговорил с Джей-Джеем и еще кое с кем; все они собирались выбрать себе по женщине и отвезти их на рыболовный корабль или на «суперкабе» [7] Модель легкого самолета. любоваться ледниками к востоку от города, или даже отправиться в лес смотреть их домики и окрестности. Никто не говорил о сексе – это испортило бы дух мероприятия, – но идея носилась в воздухе, как заманчивое обещание.

За первую женщину назначили семьдесят пять долларов. Ей было лет сорок, с виду – медсестра или стоматолог, в общем, из тех, кто знает, как подойти к утке или слюноотсасывателю. Остальные толпились вокруг и смотрели, как трое мужчин вздымают вверх указательные пальцы, а аукционист – Питер, кто же еще! – тычет то в одного из них, то в другого, отпуская всевозможные забавные замечания, пока мужики не выложились по полной.

– Итак, раз… два… – отсчитывал он, пытаясь выжать все до последней капли, – продано мужчине в красной шляпе. Я смотрел на этого парня (он был мне незнаком – наверное, из Анкориджа), пока он поднимался по трем ступенькам на сцену, которую установили возле песчаной дюны, и почувствовал, как что-то во мне екнуло, когда эта сорокалетняя дантистка улыбнулась, словно весь мир лежал у ее ног, я поцеловала его, как в последней сцене какого-нибудь фильма, а затем оба ушли, держась за руки. Мое сердце стучало, будто неисправный клапан двигателя. Я не видел Бада в толпе, но знал, каковы его намерения, а у меня, как я уже сказал, было не больше ста двадцати пяти долларов. Но я не собирался пускать все на самотек, ни в коем случае.

Джорди была девятой. До нее уже вышло несколько женщин, у которых было на что посмотреть; возможно, они работали секретаршами или официантками, но Джорди легко их превзошла. Она не просто была образованна, она держалась по-особому, по-особому вышла на сцену с деликатной улыбкой и стала обводить толпу лучистым взглядом, пока не увидела меня. Я стоял и был на голову выше всех присутствующих, так что заметить меня было нетрудно. Я осторожно помахал ей и тут же об этом пожалел, потому что на руке у меня была метка.

Первым предложил сто долларов какой-то клоун в робе лесоруба, выглядевший так, словно только что вылез из лесной чащи. Честное слово, у него в волосах был пух. Или нечто похуже. Питер спросил: «Ну что? Кто начнет? Кто даст свою цену?» И этот тип сказал: «Сто». Глазом не моргнул. Меня словно оглушили. С Бадом все понятно, но это было что-то новенькое. Что этот тип себе вообразил? Сам в робе дровосека, а собирается купить Джорди! Мне стоило большого труда сдержаться и не протиснуться сквозь толпу, чтобы повалить этого парня, как сорняк на обочине, но вдруг еще одна рука взмыла вверх как раз передо мной; этому было лет шестьдесят, не меньше, шею сзади покрывали складки и морщины, из ушей торчали тошнотворные рыжие волоски, и он произнес небрежно, словно заказывал в баре выпивку. «Сто двадцать». Я запаниковал, на меня наступали со всех сторон; язык стал как будто ватным, когда я поднял руку.