Т. Корагессан Бойл - Ахат Макнил

Мой отец был писателем. Известным, кстати. Если я назову его имя, вы его вспомните, но я этого делать не буду, надоело – каждый раз произношу его и задыхаюсь, словно сижу в глубокой подземной норе и на меня дождем сыплется грязь. Мы проходили его в школе, в десятом классе, читали его рассказ из очередной необъятной антологии – такую возьмешь со стола и руку вывихнешь, или спину прострелит; и в этом году мы опять его проходим, причем это мой первый год в колледже. Во втором семестре я попал в класс, специализирующийся на современной американской литературе, и они как раз изучали два его романа в трехстраничном списке произведений его современников; некоторых из них я тоже знал – по крайней мере, видел дома. Но я держал рот на замке, особенно с профессоршей; эта поэтесса, блондинка за тридцать, которая однажды написала роман о похотливом булочнике, пошутила надо мной в первый же день, когда дошла до моего имени в журнале.

– Ахат Макнил, – объявила она.

– Здесь, – отозвался я, чувствуя, что меня бросает то в жар, то в холод, как будто я из сауны выпрыгнул в снег и бросился назад. Я уже знал, что будет – проходили, как говорится.

Она задумалась и, оторвав глаза от списка, уставилась в окно на замерзшую территорию кампуса под небесным куполом штата Нью-Йорк; затем она повернулась и внимательно посмотрела мне в глаза.

– Ты случайно не имеешь отношения к кому-нибудь из нашего списка авторов?

Я, сжавшись, сидел на жестком деревянном стуле, думая о безликой массе народа, сидевшего здесь до меня; они умудрились пробиться через экзамены и замечания бесчувственных преподавателей, и в результате стали пластическими хирургами, служащими бензоколонок, страховыми агентами, тунеядцами или трупами.

– Нет, – сказал я. – Случайно нет.

Она загадочно улыбнулась.

– Я имела в виду Терезу Голубь или, может, Ирвинга Таламуса.

Это была шутка. Парочка зубрил на задних рядах нервно фыркнули и захихикали, а я не в первый раз задался вопросом, уж не изгой ли я действительно от образования. Это заставило меня задуматься, кем я могу стать, не закончив колледжа, – звездой рока, председателем правления, лидером бейсбольной команды – и следующие несколько имен я пропустил, вернувшись на землю, когда в классе прозвучало имя Виктории Ретке и замерло в воздухе, как взрывная волна в верхнем слое атмосферы.

Она сидела на два ряда впереди меня, и мне были видны только ее волосы «а ля Медуза Горгона», заплетенные в множество косичек, торчавших во все стороны в радиусе трех футов. Волосы у нее были рыжие – причем, скорее, с алым, а не с морковным оттенком – и более темные на концах, а у головы обретавшие оттенок материала, которым обивают корзинки для пасхальных яиц. Она не сказали ни «здесь», ни «да», и даже не кивнула своей потрясающей головой. Она просто кашлянула и объявила:

– Это был мой дедушка. [1] Теодор Ретке (1908–1963) – американский поэт.

После урока я подошел к ней в коридоре и увидел, что у нее есть все, что положено: колечко в носу и глаза цвета клея для картона, который вам вручают в качестве утешительного приза, когда приходится покупать новую рубашку.

– Ты что, правда?… – начал я и подумал, что у нас много общего, что мы могли бы друг другу посочувствовать, вместе заглушить тоску, заняться сексом или чем-нибудь еще, но раньше, чем я успел закончить вопрос, она ответила;

– Вообще-то нет.

– То есть, ты?…

– Нуда.

Я посмотрел на нее с неприкрытым восхищением. А она смотрела на меня, спокойно и лукаво, смотрела прямо мне в глаза.

– Ты не боишься, что попадешь в черный список профессорши Я-тебя-знаю, когда она все поймет? – спросил я наконец.

Виктория продолжала смотреть прямо на меня. Она поиграла с косичками, потрогала колечко в носу и нервно щелкнула по нему пальцем. Я увидел, что ногти у нее покрыты черным лаком.

– А кто ей расскажет? – спросила она.

Мы стали сообщниками. В тот же миг. Вскоре она уже спросила меня, не хочу ли я угостить ее лапшой в студенческом клубе, я ответил «да», причем так, как будто у меня был выбор.

Мы пробежали по стянутому мертвой коркой снегу, над которым поработали пронизывающий ветер и воздух, температура которого за последние две недели не поднималась выше минус десяти; с нами бежало еще много народу, целое топочущее стадо – все неслись кто куда; это был вопрос выживания.

В клубе она встряхнула головой, и через пять минут мы отыскали столик в углу и налили кипяток в пенопластовые контейнеры с загадочной обезвоженной едой, еще сохранившей запах холода, который она туда впустила.