Т. Корагессан Бойл - Ахат Макнил

Слабым звеном в моем плане была Виктория.

Она не осталась, чтобы утешать меня своими волосами, ртом в виде аккуратной застежки «молния» и неодинаковыми грудями. Нет, она отправилась учиться: ответственный день – экзамены, документы, опросы. Так она сказала. Надо ли говорить, где она на самом деле была? Сами не догадаетесь? Фанатка твердолобая, она должна была заботиться обо мне, а сама торчала возле его отеля на холодном арктическом ветру с коркой соплей вокруг колечка в носу. Ей не сказали, в каком номере он поселился, а когда она стала возмущаться поведением администраторши, ей предложили подождать снаружи – на тротуаре. Пока она ждала и мерзла, а я пытался напиться до коматозного состояния, он названивал по телефону. Еще раз сто позвонил в мою комнату, потом учебному секретарю, декану и всем, кто мог иметь хоть малейшее представление о том, где меня искать, и разумеется, все они падали в обморок, связывались с моими преподавателями, с местной полицией – Боже, а то и с ФБР, ЦРУ и TRW. [11] TRW (Thompson Ramo Wooldridge) – компания, являющаяся ведущим поставщиком запасных частей, в частности, электрооборудования, тормозных систем, и электроники.

Пришло время обеда, все большие и маленькие шишки с английской кафедры желали с ним перекусить, так что за дверь он вышел не с Джуди под руку и не с какой-нибудь случайной знакомой, которая делала ему ночью массаж паха или подавала завтрак в полете, а со своим биографом. У него был биограф. Рука об руку с лысым типом, достававшим ему до пупа, лицо которого уменьшали очки размером ничуть не меньше, чем у Элтона Джона на сцене, а за ним хвостом потянулись важные личности и лизоблюды, в общем, все подряд.

Проходит десять минут, и он поднимается по лестнице в квартиру Виктории; сквозь завывание сестер и трубный голос органа я могу слышать его шаги, его и только его, и я понимаю: спустя столько лет ко мне пришел мой отец.

Обедали мы в бистро, недавно открывшемся в городе заведении, не поднявшемся выше пиццы, гамбургеров и буррито. Разумеется, отец восседал во главе стола, а я, на три четверти упившийся белым ромом, сидел по правую руку от него. Виктория была рядом со мной, лицо восхищенное, змейки волос тянутся мимо меня в направлении великого человека, словно усики неистребимого растения, а биограф, спрятавшись за очками, ежится у нее за спиной с черным блокнотиком. Остальные места за столом с отцовской стороны занимали различные представители английской кафедры, которых я едва знал в лицо, и субъекты постарше с видом юристов – наверное, какие-нибудь деканы. Был один неловкий момент, когда вошла доктор Дельпино, мой препод по американской литературе, и в ее глазах сначала обозначилось удивление и промелькнула вся история наших отношений с самого первого дня, а потом осталось только слепое восторженное благоговение. И каково мне там было? Тошно. Тошно до одури.

В отчаянии я выпил несколько чашек черного кофе и попытался протрезветь, попробовав нечто под названием моллюски Сен-Жак; это выглядело как непонятная резиновая масса, залитая непроницаемым слоем плавленого сыра. Отец разглагольствовал, острил, демонстрировал обаяние и был доволен собой, как никем из живущих. Он выдавал речи вроде: «Рад, что вы попросили меня осветить единственный вопрос, в котором я компетентен, – рассказать о себе». При каждом вздохе он бросался именами знаменитых актеров, которые снимались в знаменитом фильме по его последней книге. «Ну, – произносил он, – в общем, однажды Мерил мне сказала…» или «В Барбадосе мы с Бредом и Джиной практически каждый вечер отправлялись нырять, а потом ели моллюсков, пили ром под названием «мата-мата», пробовали черепах, и, честное слово, вы будете потрясены…»

Добавьте к этому то обстоятельство, что он постоянно клал руку на спинку моего стула (то есть мне на плечи), как будто я был с ним рядом во время всех этих ярких свиданий, сексуальных и литературных побед, и вы поймете, что я чувствовал. Но что я мог сделать? Он исполнял роль, которой постыдился бы любой знаменитый актер из тех, кого он назвал; я тоже играл свою роль, и хотя внутри у меня все кипело, хотя меня предала и Виктория, и он сам, и все эти жрущие собакоголовые тупицы, суетящиеся вокруг стола, я изображал почтительного и гордого сына с оскароносным блеском. Хотя, возможно, я был не на высоте. Но я всяко не вскакивал, не переворачивал стол, не называл его лицемером, обманщиком и бабником, который никого не имеет права называть своим сыном, в том числе и меня. О, как потом все эти деканы и профессора подкатывали ко мне, готовые лизать мне задницу, а доктор Дельпино всячески старалась не выдать наш маленький секрет и отодвинуть Викторию в сторону. А Виктория… Это отдельный разговор. Она как будто забыла о моем существовании, настолько она была поглощена созерцанием моего отца-гения.