Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер (Журнальный вариант)

В зоопарке с Татьяной он любил бывать. В этом кафе с трехзначной цифрой вместо обычного названия, которую он все никак не мог запомнить, Гера даже с Татьяной не любил бывать. Кафе располагалось внизу огромного жилого здания, в тени Белого дома, на спуске к набережной; Татьяну радовали в нем и вольный шум, и фотографии, развешенные по стенам, — на фотографиях, исполненных в коричневатой сепии, были сплошь джазовые музыканты и звезды Голливуда времен «симфоний черных лимузинов». Прежде чем сесть за столик, Татьяна каждый раз обходила все кафе, разглядывая фотографии. К ней здесь привыкли, с ней здоровались, даже и за руку, и приглашали к себе в компанию — уже за одно это Гера не любил кафе «317». Но раз уж не решился пройти мимо патруля в любимый ими обоими зоопарк, пусть тогда вместо зоопарка будет кафе, им не любимое, любимое одной Татьяной, пусть оно будет наказанием за трусость, за предательство хороших воспоминаний о зоопарке — так Гера уговаривал себя, садясь за столик возле лестницы, ведущей на второй этаж. Об этом столике, об этой лестнице, о фотографиях на стенах, о сутолоке возле стойки бара, о легком дыме сигарет, который не рассеивался с утра до поздней ночи, о гуле разговоров, который до ночи не стихал, наоборот, набирал силу, у Геры не было хороших воспоминаний. Татьяна здесь всегда вертела рыжей головой по сторонам, прислушиваясь к гулу, улавливая в гуле разговор поинтереснее. А Геру, как он ни пытался с нею говорить, она слушала вполуха. Он никогда здесь не был с ней, всегда — при ней, один.

Хуже всего бывало, когда за столиком возле окна вольготно, по-хозяйски рассаживались трое по виду сорока пяти — пятидесятилетних мужиков, крикливых и самоуверенных, которым то и дело удавалось вовлечь Татьяну в разговор. Ее вовлекали, а ему подмигивали: ты, дескать, извини, старик, но ни единым словом его не дарили… И так бывало часто, через раз. И разговор их был всегда один: о павильонах, интерьерах и натуре, о расписании монтажной, об озвучке, о назначении на роль героя, о выборе ведущего — неважно; менялись адреса натуры, менялось расписание монтажной, менялись в разговоре имена актеров, одно другого именитее, названия телеканалов и фамилии их руководителей, но разговор всегда был о каком-то будущем кино или о готовящейся телепередаче. Все трое много ели, много пили и курили, и всякий раз, когда Татьяна чересчур внимательно прислушивалась к ним, кто-то из них к ней оборачивался и спрашивал что-нибудь вроде: «А город Дмитров, как, по-вашему, подходит для такой натуры?» Татьяна отвечала им с готовностью: «Ну, если это эпизод о штурме ледяного городка, как вы сказали, то — вполне подходит: там земляной вал под снегом, его вполне можно залить водой и штурмовать, когда замерзнет, а впрочем, я не знаю». «Да ладно, все вы знаете», — непременно говорил ей кто-нибудь из них и подмигивал Гере: ты, дескать, извини, старик…

«И что ты в них нашла? — выговаривал Гера Татьяне, когда они вдвоем, скользя по гололеду, шли вверх к метро. — Ты же не терпишь телевидение!»

«Да, не терплю, — отвечала ему Татьяна, понемногу к нему возвращаясь, держа крепко за руку и прижимаясь щекой к плечу. — Но я люблю жизнь, и мне интересны люди, которые увлечены и что-то увлеченно делают, пусть на худой конец и телевидение».

В ее словах был какой-то обидный намек; не подавая виду, что его расслышал, Гера по-тихому возненавидел этих троих, уж если чем и увлеченных, так это громкой и хвастливой болтовней под водку, пиво и колбаски. И вот теперь он радовался, что этих крикунов в кафе не оказалось.

Он рано радовался. Еще и с супом не успел покончить, как они прошли мимо и, не заметив его, сели за свой столик у окна. К ним сразу подошла официантка. Все трое заказали по сто граммов водки и по кружке красного останкинского пива. Тот, черноглазый, с черными казачьими усами, который каждый раз за всех платил, взял себе разные колбаски, как всегда. Другой, высокий, очень толстый, с большим и гладко выбритым лицом, с трубкой в зубах, потребовал себе мяса, и побольше, все равно какого. А невысокий и сутулый, благообразный бородач в очках, с покатым лбом, с двумя неистребимыми прыщами или шишками на лбу, тот предпочел омлет с ветчиной.

Гера недовольно поглядывал на них поверх своей тарелки, невольно слушая их разговор, на этот раз не слишком громкий и не о работе.

— Поехали хоть завтра, — говорил толстяк, не вынимая трубку изо рта, — мне он сказал, что это Сагачарово… или, не помню, Сагарчи…