Дмитрий Быстролетов: Para Bellum [журнальный вариант]

Дмитрий Быстролетов

PARA BELLUM

Приключенческая повесть

Глава 1

«ПЕСТРАЯ КОРОВА»

Туристы, выходя из чистенького здания центрального амстердам­ского вокзала, обычно прежде всего пересекают улицу и напра­вляются к одному из баров, длинным рядом выстроившихся лицом к вокзалу, — их манят яркие реклам­ные картины, изображающие смуглых крео­лок, которые были бы похожи на испанских мадонн, если бы не отсутствие одежды — у одних частичное, у других полное.

Туристов можно понять: они спешат по­пробовать знаменитого голландского лике­ра с острова Кюрасао, ликера, равного которому нет на свете. Еще бы! Апельси­ны, выведенные на Кюрасао, обладают тонкой темно-малиновой кожурой и силь­нейшим ароматом, а стручки ванили там начинают покрываться сахарной пудрой уже при дозревании на ветви. И делается ликер не на обычном свекольном сахаре, а на тростниковом. Ах, что за чудо — ва­нильный или апельсиновый ликер с Кюра­сао! Он прозрачный и густой, как сироп, но без всякой приторности. Капнешь в рюмку, и он медленно сползает вниз, оставляя на стекле густые слезы. На вто­рой рюмке вы их плохо видите, на треть­ей они ползут как будто снизу вверх, а на пятой вы уже вообще ничего не видите, ибо лежите под столом... Вот почему приход поезда на центральный вокзал в Амстер­даме прежде всего знаменуется шумной толпой туристов, спешащих от солидной двери, охраняемой толстым железнодорож­ным сторожем с длинной трубкой в зубах, прямо к другой двери, над которой широ­ко раскрыты объятия обнаженной креолки с огромными черными глазами.

Но один из пассажиров, вышедших из вокзала в толпе туристов, не поспешил вслед за всеми под зазывные вывески ба­ров. Это был высокий плечистый человек лет тридцати, белокурый, но с лицом настолько загорелым, что сразу можно было понять: оно опалено не жиденьким светом голландского солнца. Поставив небольшой и, по-видимому, легкий чемодан возле ног, он закурил сигарету и с удовольствием окинул взглядом улицу.

Гай ван Эгмонт не видел родного Амстер­дама лет пять и теперь испытывал смешан­ное чувство глубокой грусти и облегчения, как это бывает с человеком, который долго не мог исполнить данный им обет побывать на дорогой сердцу могиле и который наконец-то его исполнил.

В Амстердаме у него не осталось боль­ше родных, как, впрочем, и во всем ос­тальном мире. Мать умерла и похоронена в Нидерландской Новой Гвинее. Отца упо­коили воды Ла-Манша. Но Гай стремился в Амстердам так, словно могилы родителей были здесь, в городе.

Ему, конечно, надо отдохнуть после все­го, что было там, в Испании, отдохнуть и разобраться в себе. Гай, если бы его спро­сили, не смог бы вразумительно объяс­нить, как все это произошло, каким обра­зом и по каким причинам он, выходец из вполне обеспеченной голландской семьи, изучавший право и медицину в Германии, разбиравшийся в музыке и живописи, вла­девший в совершенстве, кроме немецкого, английским, французским, испанским и вдобавок венгерским, так как его мать бы­ла венгеркой, человек, которому на роду было написано наслаждаться вольно избранным трудом, путешествиями и во­обще всеми благами жизни, — каким об­разом такой человек вдруг бросил все и вступил в Интернациональную бригаду, чтобы защищать от фашистов народную власть Испании? Совесть? Да, разумеется. Но на свете, слава богу, живет очень мно­го людей, совесть которых возмущается действиями генерала Франко и его немец­ких и итальянских помощников, однако не все они пошли в Интернациональную бригаду... Может быть, он, Гай ван Эгмонт, обладает обостренным чувством справед­ливости? Нет, тоже не объяснение... Тогда что же? Любовь к свободе? Но абстрактно свободу любят решительно все... Личных мотивов ненавидеть фашистов у него не было. А если бы и были, разве он унизил­ся бы до сведения личных счетов? Как знать, как знать, это еще не известно... Сейчас-то он уже точно ненавидит фашизм. А того гитлеровского фашиста в голубом берете, который в бою под Мадридом стрелял в него с трех шагов из парабел­лума и которого он через секунду уложил выстрелом в лоб, Гай, не задумываясь, снова бы и застрелил, и пронзил штыком... Как знать, как знать... Необходимо ведь считаться и с тем обстоятельством, что он, Гай, был в Германии, когда Гитлер пришел к власти, он видел штурмовиков Рема в действии, он с профессиональной объек­тивностью врача и юриста следил за тем, как эта страшная зараза — коричневая чу­ма — поражает организм еще вчера казав­шегося нормальным общества, он наблюдал фашистов, что называется, in puris naturalibus. На его взгляд, придуманное комму­нистами выражение «коричневая чума» в применении к фашизму предельно точно отображало суть этого омерзительного яв­ления, опутавшего Германию, которую Гай успел глубоко полюбить...