Харуки Мураками - Норвежский лес

— Пожалуй, так, — признал Ито. — К тому же я не хочу становиться преподавателем живописи. Не хочу кончить жизнь, обучая рисовать школьников, диких, как обезьяны.

— Тогда с девушкой лучше расстаться. Для вас обоих, — сказал я.

— Я тоже так думаю. Но не могу ей об этом сказать — язык не поворачивается. Она ведь надеется, что мы будем вместе. А я ей: «Давай расстанемся, ты мне больше не нравишься»… Нет, не получается.

Мы пили «Шивас» без льда, а когда закончились спиринхи, порезали соломкой огурцы и сельдерей и ели, обмакивая в мисо. Хрустя огурцом, я вспомнил покойного отца Мидори, затем подумал, во что превратилась моя жизнь без Мидори, и мне стало тяжко. Незаметно во мне поселилось и выросло все ее существо.

— У тебя есть подруга? — спросил Ито.

— Есть-то она есть, — вздохнул я, — но сейчас, по разным обстоятельствам, находится очень далеко.

— Но вы друг друга понимаете?

— Хочется надеяться. Иначе мне хана, — невесело усмехнулся я.

Он спокойно заговорил о великолепии Моцарта. Как деревенские жители знают все о лесных тропинках, он прекрасно разбирался в музыке этого австрийца — любимого композитора его отца, — потому что постоянно слушал его лет с трех. Я плохо понимал классику, но прислушивался к его уместным и проникновенным пояснениям: «слышишь, вот в этом месте…» — или: «как тебе это?». После них мне на душе было спокойно еще очень долго. Любуясь свисавшим над парком Инокасира молодым месяцем, мы допили весь «Шивас Ригал». Вкусный напиток.

Ито предложил мне остаться у него, но я отказался, сославшись на одно дело, поблагодарил его за виски и около девяти ушел. По пути домой забрел в телефонную будку и позвонил Мидори. К телефону подошла она сама.

— Извини. Я не хочу сейчас с тобой говорить, — сказала Мидори.

— Это я прекрасно знаю. Уже много раз слышал и не хочу, чтобы наши отношения на этом закончились. Ты — одна из моих редких друзей, и мне очень тебя не хватает. Когда я могу с тобой поговорить? Хоть это скажи.

— Я сама тебе позвоню. Когда придет время.

— Как поживаешь? — попробовал спросить я.

— Да так… — ответила она. И положила трубку.

В середине мая пришло письмо от Рэйко.

Спасибо тебе за письма. Наоко читает их с большой радостью. Я — тоже. Не возражаешь?

Извини, что долго не отвечали. Если честно, я немного устала, да и новостей хороших не было. Состояние у Наоко неважное. Недавно приезжала из Кобэ ее мать. Вчетвером, включая меня и врача, обсудили разные вопросы и пришли к выводу, что ей лучше на некоторое время перейти в специализированную больницу и пройти интенсивное лечение, а потом уже опять вернуться сюда. Наоко говорит, что по возможности хотела бы вылечиться, не уезжая отсюда, да и мне будет грустно с нею расставаться, и я даже беспокоюсь. Но, по правде говоря, здесь становится все труднее ее контролировать. Обычно все нормально, но иногда чувства ее становятся крайне неуравновешенными, и тогда с нее нельзя спускать глаз. Потому что не знаешь, что произойдет. Беспокоят явственные слуховые галлюцинации. Наоко затворяется от мира и совсем уходит в себя.

Поэтому я тоже считаю, что ей лучше всего какое-то время полечиться в подходящем заведении. Жаль, но ничего не поделаешь. Как я тебе уже говорила, нужно набраться терпения. Не теряя надежды, распутывать одну за другой все эти нити. Какой безнадежной ни была бы ситуация, у нити непременно должен быть конец. А станет вокруг темно — не двигаться и ждать, пока глаза не привыкнут к этой темноте.

Когда ты получишь это письмо, Наоко уже должна перейти в больницу. Извини, что сообщила тебе в последнюю очередь, — все решилось в считанные дни. Новая больница — неплохая, а главное — надежная. Есть хорошие врачи. Адрес ты найдешь в конце этого письма, теперь пиши туда. Мне пообещали регулярно сообщать о состоянии Наоко, будут новости — дам знать. Хорошо, если смогу порадовать тебя чем-нибудь хорошим. Тебе сейчас нелегко, поэтому крепись. Хоть Наоко здесь нет, пиши иногда и мне. До свидания.

Той весной я написал целую кипу писем. Раз в неделю — Наоко. Иногда — Рэйко, несколько писем — Мидори. Я писал в аудиториях института, дома за столом, посадив на колени Чайку, в перерывах на работе в итальянском ресторане. Будто скреплял этими письмами свою разваливающуюся на части жизнь.

Апрель и май прошли очень тяжко и грустно, потому что я не мог с тобой разговаривать, — писал я Мидори. — Я впервые испытал на себе такую тяжкую и грустную весну. Чем так, уж лучше бы февраль повторился три раза. Хотя от моих слов уже ничего не изменится, но тебе очень идет новый стиль прически. Очень симпатичная. Сейчас я подрабатываю в итальянском ресторане и научился у повара вкусно готовить спагетти. Хочу, чтобы ты тоже их как-нибудь попробовала.