Эрик Хансен - Титаник. Псалом в конце пути

Неужели только гордость не позволяет ему в этом сознаться? Или трусость?

— Пожалуйста, присмотри за Жозефиной, — просит Даниэль. — Мне надо уйти.

— Ты надолго? — Он тяжело вздыхает.

— Нет, — тихо отвечает она. — Я скоро вернусь.

Жозефина сидит на корточках и снизу смотрит на него. Что ему с ней делать? Он тоже садится на корточки. Оба молчат. Проходит несколько минут, прежде чем они придумывают, чем им заняться.

Они рисуют.

— Смотри, Жозефина, папа нарисовал лодку. Она плывет по морю.

— Не хочу лодку, — робко говорит Жозефина.

— Не хочешь рисовать лодку? — Лео смущен. — Смотри, какая красивая. А в ней мальчик удит рыбу.

— Не хочу мальчика.

— Ну хорошо. Тогда нарисуем девочку. Маленькую девочку в лодке.

— Не хочу девочку.

— Ну ладно. — Лео растерян. Он откладывает карандаш. — Что же тебе нарисовать? — Ничего-то он не умеет, ни сочинять музыку, ни рисовать.

Жозефина долго и внимательно смотрит на него. Ему почему-то страшно от ее взгляда.

— Папа хороший! — говорит она. — Хороший! — И обнимает его за шею. Он держит дочь, не зная, что с ней делать. Неуклюже гладит ее по головке. Невольно вспоминает маленького мальчика, который играл с солнцем, но не умел играть в игрушки. Это было тысячу лет назад, тысячу солнечных лет назад. Он вспоминает и другую маленькую девочку, она сидела в траве и серьезно смотрела на него. Они не понимали языка друг друга. Они были чужие. И это тоже было тысячу лет назад. Все это проносится у него в голове, а он все гладит и гладит по головке эту маленькую чужую девочку.

Музыка переживала подъем, так же как живопись и литература. Музыку теперь писали по-новому, пользуясь новыми выразительными средствами. Шли жаркие споры. Программы менялись, премьеры освистывались или награждались бешеными аплодисментами. Художники искали новую правду, новый язык. Все подвергалось сомнению. Рушились мифы. Например, миф о Бетховене. Потом появлялись новые мифы и новые идеи.

Лео Левенгаупту приходилось несладко. Он сочинял музыку. Большие произведения и малые, имевшие больший или меньший успех; денег это приносило не много, но концы с концами он как-то сводил. Его считали многообещающим композитором, главные достижения которого еще впереди.

Однако сочинение музыки, то, к чему он всегда стремился, вопреки ожиданиям, не приносило ему покоя и не дарило свободы. Лео догадывался о причине, и именно это перевернуло его жизнь, а причина заключалась в том, что все было ложью. Абсолютно все. Он не имел собственных выразительных средств, не мог выйти за рамки, им самим установленные, найти правдивый язык. От того, что было присуще только ему и иногда прорывалось наружу, веяло ушедшими временами. Это подавляло его, будило сомнения, порой он совершенно не мог сочинять и страдал от бессилия.

Довольно скоро Лео понял, что переоценил себя. Что он не в силах осуществить то, для чего был предназначен. Не нашел он и пути назад. Ему мешали гордость и трусость. Он мог бы вернуться, но он понимал, что такое совершенство, и был способен отличить истинное и великое от подделки, понимал, но не мог осуществить, и это доводило его до исступления.

К тому же ему мешало самолюбие. Если бы он все понял, пока было не поздно! Если бы принял участие в собственной жизни! Но он жил только мечтами — о сочинении музыки, о том, что он мог бы охотиться как равный с великими охотниками, о бескрайних охотничьих угодьях. Мечтами о солнце.

Он мечтал о том, что напишет. О великом и прекрасном. Но на бумаге все тут же обращалось в прах. Поэтому он писал меньше и меньше. И в конце концов почти перестал писать.

Если бы он это понял, пока было не поздно! Но он не понял и загубил Даниэль. Загубил лучшего человека, встреченного им в жизни, загубил почти умышленно, не желая понимать, что делает. Он был обязан понять. Но он закрыл глаза, как и тогда, когда вступал с ней в брак. Из страха перед одиночеством. Или не поэтому?..

Теперь чувство ответственности и вины будет мучить его до конца жизни: когда Даниэль через шесть лет сумела найти в себе силы, чтобы возобновить концертную деятельность, она была уже сломлена.

Все изменилось. Ее игре не хватало сосредоточенности и силы. И тогда она начала давать уроки, что всегда вызывало у Лео презрение, да и ей самой не очень нравилось. Так презрение Лео к самому себе и его эгоцентризм отравили все, что его окружало, в том числе и Даниэль. Она еще храбрилась, храбрилась больше, чем имела для этого сил. Наверное, ей хотелось сдержать слово, которое она дала себе в тот раз, когда он сделал ей предложение. Он же, как ребенок, этого не понял. У него и в мыслях не было помочь ей сдержать слово. Сам-то он никакого слова не давал. И потому не чувствовал себя связанным обещанием.