Эрик Хансен - Титаник. Псалом в конце пути

Он снова достал свою табакерку и карманное зеркальце и насыпал новую полосочку кокаина.

Золотые денечки. Искрящийся свет тех времен переливался вокруг него.

Почему, думал Спот, почему он тогда, в Париже, ни разу не спросил у себя, что с ним происходит? И почему у него так изменилось лицо? Может, все было бы по-другому, если б он задал себе этот вопрос? Предполагал ли он тогда, чем это кончится? Думал ли об этом? Может быть. Может быть.

Он вспомнил море, каким оно было, когда он первый раз плыл на ялике Жан-Сира, оно представлялось ему огромным добрым существом. Он как будто сидел на плечах старшего брата.

Он видел перед собой водную гладь в туманный сентябрьский день — море было совершенно спокойно, оно словно притаилось в ожидании…

И он думал о Даниэль. О том, какой она была в тот предпоследний год, уже после того, как он впервые увидел море. Он так любил ее!

Спот втянул в себя кокаин с зеркальца. И еще раз сдул оставшиеся крупинки на лампу, висевшую под потолком.

Опьянение быстро завладело им. Его слегка трясло. Он закрыл глаза. И думал о Даниэль. Думал о той весне.

Теперь уже воспоминания приносили ему только боль.

Апрельский дождь в Париже. Легкая моросящая влага, которая все отмывает до блеска, воздух пахнет уличной пылью и звездами.

Субботнее утро. Даниэль возвращается мокрая от дождя, она запыхалась, взбежав по лестнице, в рыжих волосах сверкают капли, волосы окружают голову мокрым огнем, в руках у нее бумажные пакеты с продуктами и большой букет цветов.

— Смотри, Лео, смотри! — кричит она. — Я была на рынке. Смотри! Я купила молодую морковь и салат. И спаржу! И зеленый горошек! — Она начинает вынимать овощи, чтобы их вымыть, в первую очередь салат. Это латук, изумрудно-зеленый и очень мелкий.

— А еще кабачки! — говорит она, размахивая двумя зелеными кабачками. — И вот! — Она подходит к Лео — он сидит на кровати — и подносит к его лицу большой букет цветов.

— Я разорюсь на цветах. Смотри! Анемоны! Правда, красивые?

Целое море синего, красного и фиолетового.

— И нарциссы, — говорит она. — Нарциссы и тюльпаны.

Мокрые от дождя цветы пахнут сильней, чем обычно. Лео купается в их аромате.

— Это весна! — кричит Даниэль.

Он слабо улыбается ей. Она ерошит ему волосы.

— А еще я купила хлеба, вина, сыра и две бараньи отбивные. Если будешь пай-мальчиком, получишь большую. Может быть.

Цветы остаются у него на коленях. Она уже опять у стола. И начинает готовить. Даниэль почти переехала к нему; свою квартиру она оставила за собой только для приличия и еще потому, что ей надо где-то заниматься.

— Давай-ка приготовим обед, который пойдет нам на пользу!

Ему бы давно следовало встать с кровати, поставить цветы в воду, помочь ей готовить. Но он не двигается с места.

— Словом, у нас будет настоящий весенний праздник. — Он старается, чтобы в его голосе звучал восторг, но она слышит: что-то не так. Даниэль хорошо его знает. Она откладывает спаржу и внимательно смотрит на него.

Потом садится рядом с ним:

— Лео! Лео… Не плачь.

— Я и не плачу.

Он весь дрожит в ее объятиях. Издалека он слышит ее тихий, осторожный шепот:

— Что случилось? Лео! Что случилось?

— Прости. Пока тебя не было, пришла почта.

— И что?

— В ней было письмо из дому.

— Там все в порядке?

— Да. Тебе это покажется глупым, но, понимаешь, они хотят, чтобы я на лето приехал домой.

— Ну и что?

— Я не был дома уже четыре года, так что теперь я просто обязан, но…

— Лео. — Даниэль обнимает его.

— Мать пишет… Им хотелось бы, чтобы я дал концерт или два. Домашний концерт. Как в прежние времена.

— Что же в этом такого?

— Даниэль, ты не понимаешь. Ты не знаешь, какие они. Я не могу отказаться. Но я знаю, что меня там ждет. Они уже все рассчитали и, бьюсь об заклад, уже разослали приглашения. У них, безусловно, есть импресарио, который все устраивает. Все будет как раньше. И я… Когда я прочитал это письмо, у меня потемнело в глазах, я думал…

— Но это всего лишь один концерт.

Он цепенеет, потом вырывается из ее рук:

— Тебе легко говорить! У тебя всегда все получалось. Ты просто выходишь и играешь, а потом кланяешься и уходишь. У тебя нет нервов.

Это неправда. Она опускает глаза, пытаясь скрыть, что он обидел ее.

— Ты их не знаешь! Помнишь, я рассказал тебе, как перед отъездом из дому застрелил свою лошадь и собаку? Пойми, их больше заботила эта несчастная лошадь, чем собственный сын, совершивший такой поступок. Их не интересовало, почему он это сделал. Они так трогательно горевали о погибшей лошади. Но это была моя лошадь! И выстрел был отменный. Прямо в лоб. Видела бы ты, как отец суетился вокруг трупа. Меня высекли и отправили спать. Мне не позволили даже смыть с себя кровь. Думаешь, их интересовало, почему я это сделал?