Эрик Хансен - Титаник. Псалом в конце пути

— Лео!

Он медленно опустил смычок.

— Лео! Что ты делаешь?

Только что он упивался блаженством, теперь все оборвалось. Это мать. Голос ее был строг. Лео знал, что сейчас она будет его бранить.

— Разве мы с папой не сказали, что ты сможешь выйти в сад только после занятий?

Он опустил голову.

— И что же? Ты играешь в саду! А если бы ты повредил скрипку? — К счастью, голос матери быстро смягчился.

Лео молчал. Ему хотелось одного — снова соединить смычок и скрипку. Потому что за голосом матери все еще слышалась мелодия солнца, хотя сам он стоял неподвижно, опустив скрипку. Все еще было почти таким, как минуту назад. Он еще мог бы настичь великую музыку, если бы поспешил. Поэтому он не прерывал бранившую его мать и без возражений позволил увести себя обратно в холл, где она села на стул, чтобы слушать, как он доигрывает свои упражнения.

Когда Лео снова опустил скрипку, он случайно взглянул в большое зеркало. И увидел себя перед нотным пюпитром, в светлой курточке и штанах до колена. Увидел собственное лицо, круглое и мягкое, и на нем два больших темных глаза. Увидел золотистые локоны, рассыпанные по плечам. Удивленный до глубины души, он смотрел на себя, стоявшего со скрипкой и смычком в руках. Это было похоже на красивую волшебную картинку. Он не помнил, чтобы когда-нибудь видел себя таким.

— Теперь ты играл хорошо, Лео, — сказала мать. Он смотрел в зеркало.

Лео. Лео Левенгаупт. Спот уже не смел произносить это имя, не мог даже думать о нем и боялся, что когда-нибудь неожиданно услышит его от других. Только однажды, один-единственный раз он произнес его сам, тихо, в подушку, вечером перед тем, как уснуть. Он всегда боялся этого имени, боялся того, что ему сопутствовало, того, о чем оно могло напомнить, боялся, что сам по неосторожности произнесет его. Но в тот вечер, когда он произнес его по своей воле, ему стало приятно: он прошептал в подушку это имя, бывшее его тайной и болью, и его залила горячая волна. Он мог шептать: «Лео», и вокруг него воцарялось тепло и покой. «Лео Левенгаупт».

Вундеркинд и баловень судьбы. От него многого ждали, и он никого не разочаровывал. Вначале не разочаровывал. Лео с золотыми локонами и темными глазами — сердца тетушек и пожилых родственниц таяли от восторга. Лео, который играл и на скрипке, и на фортепиано. Лео, который лазил по деревьям и научился скакать на настоящей лошади, а не только на пони, раньше, чем все его сверстники. О Лео и его музыкальных способностях было доложено королю Вюртемберга. Уже в двенадцать лет он давал концерты. Его портрет написал знаменитый художник, чудак, который все время пытался потрепать его по щеке. Но портрет получился хороший и попал на выставку. Может быть, он до сих пор висит в каком-нибудь музее.

И при этом почти все время Лео был глубоко несчастен и его терзал страх.

Но вначале это было незаметно. Вначале, когда он сочинял свои первые маленькие пьески и исполнял их дома и в других местах, он был счастлив. Старые дамы, словно сшитые из одних кружев, и мужчины в военной форме или во фраках с длинными фалдами аплодировали ему. Он был счастлив и горд, потому что они аплодировали ему. Родители тоже гордились им. Куда только они не возили его, сколько он дал домашних концертов! Он играл на скрипке и на фортепиано. Ему аплодировали. Маленький Моцарт, сказал кто-то. После концертов Лео приходилось есть пирожные и пить ликер. Он до сих пор не выносит вкуса ликера. Звенели шпаги офицеров. Дамы прикасались к нему сухими руками. Родители гордились им. Постепенно, сам не замечая, Лео получил то, чего не имели другие дети. Родители, немецкие дворяне средней руки, тратили огромные деньги на его одежду, на инструменты, на учителей. Учителя приходили и уходили, один непохожий на другого, а техника его игры постоянно улучшалась.

Наконец, примерно между первым ликером и пятым учителем музыки, Лео все возненавидел. Он возненавидел родителей, возненавидел концерты, как официальные, так и частные. Частные были еще хуже официальных. Особенно если на них присутствовали сиятельные особы. И причина этой ненависти крылась не в том, что Лео постепенно обнаружил: люди в кружевах или со шпагами ничего не понимают в музыке и аплодируют всем подряд, — нет, тут было что-то другое.

Может, именно тогда в его душе и возникла эта трещина, эта пропасть между правдой и ложью. Первая трещинка появилась, должно быть, очень рано. Так рано, что он едва ли мог заметить ее. Может, она появилась в тот полдень в саду, когда он играл вместе с солнцем и его прервала мать.