Герта Мюллер - Качели дыхания

На самой первой волне моды всплыла выходная обувь, те самые БАЛЕТКИ. Я притащил сапожнику половину резиновой покрышки, другие доставали на заводе куски прорезиненной ткани от транспортерной ленты. Сапожник шил летнюю обувь с очень тонкой, гибкой подошвой, каждому по ноге — элегантную, сработанную на колодке; такую обувь носили и мужчины, и женщины. Ангел голода обрел легкую походку. «Палома» была вне себя от радости: все теперь бежали на танцплощадку и танцевали, пока — незадолго до полуночи — не раздавался гимн.

Женщины хотели теперь нравиться мужчинам, а не только самим себе и другим женщинам, поэтому и мужчинам приходилось прилагать усилия, чтобы женщины пустили их к себе под одеяло и подпустили к вязаному белью. Так, вслед за балетками, возникла и мужская мода. Новая мода повлекла за собой новые романы и повела тропами звериной нежности к новым беременностям с последующим выскабливанием в городской больнице. Но множилось и количество младенцев за решетчатой загородкой в больничном бараке.

Я пошел к герру Ройшу, который раньше жил в местечке Гуттенбрунн, в Банате. Я знал его лишь по проверкам на плацу. Целыми днями герр Ройш убирал мусор на разбомбленном заводе, а по вечерам за табак чинил порванные фуфайки. Он был дипломированным портным, а с тех пор, как Ангел голода обрел легкомысленную походку, стал еще и мастером, который пользуется особым спросом. Герр Ройш раскатал тоненькую лоскутную ленту с нанесенными на нее сантиметровыми делениями и обмерил меня от шеи до щиколоток. Потом сказал, что на брюки потребуется полтора метра ткани, а на куртку — три двадцать. Кроме того, нужны три большие пуговицы и шесть маленьких. О подкладке для куртки он позаботится сам. Мне хотелось, чтобы на куртке был пояс с пряжкой. Герр Ройш предложил сделать застежку для пояса из двух металлических колец и заложить на спине куртки встречную складку. Он назвал такую складку «подвальной» и добавил, что в Америке это последний крик моды.

Металлические кольца я заказал Ковачу Антону, после чего со всеми деньгами, что мне удалось скопить, отправился в русскую деревню, в магазин. Брючная ткань там была только тускло-синяя с сероватыми узелками. А на куртку — песочно-бежевая, в клетку цвета бурых мешков для цемента, причем сами клетки смотрелись рельефно. Заодно я купил готовый галстук — болотно-зеленый с косыми ромбами. И взял на рубашку три метра желтоватого репса. После приобрел пуговицы для брюк и куртки да еще двенадцать совсем крохотных — для рубашки. Все это происходило в апреле 1949 года.

Три недели спустя у меня наконец появились рубашка и костюм: брюки и куртка с «подвальной» складкой и металлической застежкой на поясе. Винно-шелковый переливчатый шарф в матовую и блестящую клетку теперь бы очень даже мне подошел. Но Тур Прикулич давно не надевал его — наверное, выбросил. Ангел голода больше не сидел у меня в мозгах, но все еще сидел в затылке. И у него была отличная память. В ней он, правда, не нуждался, ведь лагерная мода тоже была своего рода голодом — голодом глаз. Ангел голода нашептывал мне: «Не трать все деньги, кто знает, что еще будет». А я думал: «Все, что еще будет, уже есть». Я непременно хотел иметь выходной костюм: чтобы гулять по лагерному проспекту, наведываться на танцплощадку и даже чтобы ходить каждый день на работу в подвал — через бурьян и свалку ржавого железа вперемешку с мусором. Смену я начинал с переодевания там, внизу, в подвале. Ангел голода предупреждал: «Кто высоко заносится, тому и упасть недолго». А я ему говорил: «Живем лишь раз. Лебеде вот тоже никуда отсюда не вырваться, однако же она надевает красное ожерелье и для каждого листка в отдельности выкраивает перчатку, потому что у листьев большие пальцы неодинаковые».

Тем временем мой патефонный ящик обзавелся новым ключом, но сам, казалось, уменьшился. Я попросил смастерить для меня еще один чемодан — деревянный, внушительного вида. Пауль Гаст, работавший в слесарной мастерской, получил от меня заказ на надежный замок с резьбой. Когда на танцплощадке я демонстрировал свой новый наряд, в голове у меня промелькнуло: «Все, что еще будет, уже есть. И пусть всегда все будет так, как теперь».

Лебеда и на четвертую годовщину мира зеленела изо всех сил. Мы ее не рвали, нас больше не мучил нестерпимый голод. Мы были уверены, что после четырех голодных лет нас откармливают, чтобы оставить здесь работать, а не для отправки домой. Русские каждый год с надеждой ожидали будущего, а нас оно страшило. У нас прежнее время преграждало путь самому себе, а у них новое время втекало в пространство громадной страны.