Аркадий Бабченко - Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7

В полку формируют несколько похоронных команд; нашу роту запихивают в одну из них.

Трупы идут и идут. Они идут рекой, и кажется, что конца этому не будет никогда. Красивых серебристых пакетов больше нет. Тела привозят как попало, вповалку; разорванные, обоженные, вздувшиеся. Есть наполовину или почти совсем сгоревшие. Таких мы между собой называем «копченостями». Цинковые гробы мы называем «консервами», морги — «консервным заводами». В наших словах нет ни тени издевки или насмешки. Мы говорим это не улыбаясь. Эти мертвые солдаты все равно остаются нашими товарищами, нашими братьями. Просто мы их так называем, вот и все. Цинизмом мы лечимся, так мы поддерживаем свой организм, чтобы не свихнуться окончательно — водки у нас нет.

Мы выгружаем, выгружаем. Мы уже не испытываем к мертвым никаких чувств, у нас нет ни жалости, ни сострадания. Мы уже совсем отупели. Мы настолько привыкли к обезображенным телам, что даже не моем руки перед тем как закурить, примяв большим пальцем табак в «Приме». Да нам и негде их помыть, воды у нас нет, а бегать каждый раз к фонтанчику далеко.

Живых людей мы не замечаем, мы их просто не видим. Всё живое для нас временно, все, кто ходит сейчас по этой взлетке, все кто только едет на эту взлетку в эшелонах, и даже те, кто только призывается в армию — все они окажутся в этом вертолете, наваленные друг на друга, мы знаем это. У них просто нет другого выхода.

Они могут недоедать, недосыпать, мучиться от вшей или от грязи, их будут избивать, ломать табуретками головы и насиловать в туалетах — какая разница, их страдания не имеют никакого значения, все равно они все умрут.

Они могут плакать, писать письма и просить забрать их отсюда. Их никто не заберет. Ими никто не будет заниматься. Да и все их проблемы — мелочи. Пробитая голова лучше, чем этот вертолет, теперь мы знаем это точно.

Мы тоже временные. Здесь все временное, на этом чертовом поле. И мы тоже умрем.

Вместе с солдатами из Грозного везут и гражданских. Как правило, это строители — наверное, те самые, которые сидели вместе с нами на взлетке, тогда, четыре месяца назад. Теперь они мертвые — те люди, которые угощали нас спиртом и салом — они умерли и я выгружаю их тела из вертолета и выкладываю рядком вдоль взлетки. Скоро за ними должен придти «Урал».

Мне вспоминается Марина — толстая деваха, которая поила нас спиртом на взлетке. Она так понравилась Тренчику…

Один раз в вертолете оказывается девушка, чеченка. Даже девочка, ей, наверное, лет четырнадцать, может пятнадцать.

У неё пробита голова. Лицо абсолютно спокойно, нет ни отвалившейся челюсти, ни полузакрытых мертвых глаз. Кажется, что она спит. Но она мертва. Камень ударил в голову сбоку и пробил отверстие величиной с кулак. Мозг выдавило из головы, как поршнем.

Я долго смотрю на круглое сухое отверстие в голове. Мне кажется, что если постучать изнутри по черепной коробке, то звук будет пластмассовый, как если стучать по половинке сломанного глобуса.

В проеме люка стоит Зюзик. Он молча смотрит на меня, потом спрашивает:

— Ты что?

— Ничего…

Мы выносим её и кладем на взлетку.

— Блядская война, — говорит Зюзик, — Девчонка-то в чем виновата, хотел бы я знать.

Он повторяет:

— В чем она виновата…

Мы больше не разговариваем с людьми. Порой мне кажется, что я забыл даже самые простые слова. Наш мир составляют теперь только разорванные человеческие тела — и мы изредка перекидываемся парой слов об этом, когда работаем, и говорить нам больше не о чем.

Мы выгружаем, выгружаем, выгружаем… День за днем. Теперь наше общество составляют только трупы. Мертвые солдаты, мертвые женщины, мертвые дети… Все мертвые.

В одной палатке тела препарируют. Там работают два санитара-срочника, и каждый раз, когда от них выносят вспоротое и зашитое грубым швом голое тело без руки или ноги, они выходят покурить, провожая носилки взглядом. Они стоят в резиновых фартуках и в перчатках, забрызганные кровью по самые глаза, и один из них все время держит в руках нож, которым он проводит вскрытие. Это обычный столовый нож для резки хлеба с деревянной ручкой и большим широким лезвием.

Они молча курят, а потом идут вскрывать следующее тело.

Эти двое совсем уж чокнутые, даже нам до них далеко. Иногда они рассказывают, кто что ел на завтрак, или что натворила пуля внутри, как она разорвала внутренности и какого цвета кишки у человека.

Один раз мы были у них в палатке. Тела там лежат на резиновых носилках на земле и на двух оцинкованных высоких столах, где их препарируют, и из них на траву вытекает густая черная кровь, и скапливается лужицами. Запах там такой… Кровь имеет не только свой цвет, но и свой запах. Иногда он страшнее её вида.