Аркадий Бабченко: Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7

— Ладно, — говорит кто-то из разведки. — Оставьте его, пошли. Все равно марганцовки нет…

Они уходят. За выбитым окном степь. Стрекочут цикады. На взлетке разгоняются штурмовики и уходят на Чечню. Пустой плац освещен лишь одним фонарем, на улице никого, ни одного офицера, ни одного солдата. Чернявый майор был прав. Я один в этом полку.

Ночью меня избивают еще сильнее. Мне мстят за ту вспышку сопротивления в туалете и бьют сразу всей ротой, навалившись толпой. Мне даже не дают подняться с кровати, меня не избивают, а именно опускают, давая понять, что я — чмо, и должен быть чмом и не выеживаться. На меня накидывают одеяло и пиздят дужкой от кровати. Потом вытаскивают в коридор и бьют там, потом бьют в каптерке, подняв на ноги и прижав руками к стене, чтобы не упал. Я начинаю терять сознание. Кто-то очень сильно и мощно ударяет меня кулаком в правый бок, у меня там что-то взрывается и сильно жжет, боль пронзает все тело до самого мозжечка, я хриплю и падаю на колени, а меня продолжают избивать ногами.

Я отрубаюсь.

Разведка ушла. Я лежу в углу каптерки на куче бушлатов, стены до потолка забрызганы кровью. На полу валяется зуб, я подбираю его и пытаюсь вставить в рот. Потом выбрасываю зуб в окно.

Некоторое время лежу не шевелясь. Боль такая, что невозможно дышать, отбита каждая мышца, грудь и бока превратились в один сплошной синяк.

Затем приподнимаюсь на локтях и по стенке добредаю до двери. Запираю её на ключ, ложусь на кучу бушлатов и лежу почти до самого утра.

Когда светает, я беру лезвие и начинаю отчищать кровь со стен, мне тяжело дышать, и я не могу разогнуться — в правом боку у меня что-то набухло и пульсирует, но отчистить кровь надо и я шкрябаю лезвием по обоям. Долго сдираю коричневые капли, я не очень-то стараюсь и отдираю их прямо вместе с обоями. «Связисты!» — орет пьяная разведка и топает сапогами. Если они вспомнят, что я в каптерке, они взломают дверь, вытащат меня и добьют.

Начинаю разбирать бушлаты и вешать их в шкаф. Завтра придет старшина и все должно быть в порядке.

В кармане одного из бушлатов нахожу письма. Это бушлат Комара. Пишет ему девчонка. Я открываю письмо и начинаю читать. «…Милый мой Ваня, солнышко мое, зайчик мой любимый, ты только вернись, ты только вернись живым, я тебя очень прошу, выживи на этой войне. Я приму тебя любого, без рук, без ног, я смогу ухаживать за тобой, ты же знаешь, я сильная, ты только выживи. Прошу тебя! Я так люблю тебя, Ванечка, мне так без тебя плохо. Ваня, Ваня, милый мой, солнышко мое, ты только не умирай, ты только будь живым, прошу тебя, Ваня, заклинаю тебя Ваня, выживи…»

Я закрываю письмо и начинаю выть. Луна светит в окно, я сижу на куче бушлатов и вою избитыми легкими. Из разбитых губ сочится кровь. Мне больно. Я раскачиваюсь взад вперед, зажав письмо в кулаке и вою.

Утром старшина молча смотрит на мое распухшее лицо, потом так же молча идет в каптерку к разведчикам.

Саид по-прежнему сидит в кресле, положив ногу на стол. Старшина зажимает его коленом в кресле и бьет кулаком сверху вниз, он вбивает его башку в кресло со всей дури, и теперь уже его кровь забрызгивает стены.

Савченко бьет его долго и очень сильно. Саид визжит. Потом старшина валит его на пол и бьет ногами. Саид на карачках выползает из каптерки, Старшина вдогонку пинает его ногой и выбрасывает на лестницу.

Я слушаю это избиение в каптерке, не поднимая головы. Я рад, что старшина бьет Саида, да какой там рад, я просто счастлив, мои печень, челюсть, зубы — во мне все ликует, когда я слышу, как верещит это чмо, когда я слышу, как он просит старшину: «Товарищ прапорщик, не надо, не надо, товарищ прапорщик, я же раненный», а прапор бьет его и шипит сквозь зубы: «Я старший прапорщик, сука, понял? Я старший прапорщик!»

Я ликую. Но с другой стороны я понимаю, что для меня теперь настает полная задница. Когда старшина уйдет, Саид вернется и пристрелит меня на хрен.

Старшина это тоже понимает. Этой ночью не уходит. Он отбирает у дежурного ключи от оружейки и остается ночевать в казарме. Мы втаскиваем в каптерку две койки, ставим по бокам от входа, за стеной, чтобы нельзя было прошить очередью через дверь, и засыпаем. Впервые я сплю спокойно всю ночь, не просыпаясь. Я не вижу снов и открываю глаза только когда старшина трогает меня за плечо.

— Бабченко, подъем, — говорит он. — Пора на развод.

Старшина у меня молодчина. Если бы у меня был хвост, я бы обязательно замахал.

Сейчас август девяносто шестого, в Грозном творится сущий ад. Чехи вошли в город со всех сторон и заняли его в течение нескольких часов. Идут сильнейшие бои, наши разрезаны на отдельные очаги сопротивления, и вырезаются в окружении. У них нет еды, нет патронов. Смерть гуляет над знойным городом как хочет и никто не смеет сказать ей ни слова.