Джоанн Харрис - Пять четвертинок апельсина

– Кассис, быстро проверь заднюю дверь, – скомандовала она. – Вряд ли они уже вспомнили о ней, но мало ли. Рен, останься со мной. А ты, Буаз…

Она как-то странно на меня посмотрела и некоторое время не сводила с меня своих черных, сверкающих, непроницаемых глаз. Но отдать мне распоряжение не успела: в дверь со страшной силой ударили чем-то тяжелым, высадив верхнюю филенку и расщепив дверную раму, и теперь сквозь эту дыру виднелось темное ночное небо. Затем на фоне неба появились физиономии нападающих, красные от ярости и огня. Задние напирали; такие же красные рожи выглядывали из-за плеч тех, кто стоял впереди. Но самая мерзкая, прямо-таки звериная, искаженная свирепым оскалом морда была у Гильерма Рамондена.

– Ты, сука, от нас в своей норе не спрячешься! – выдохнул он. – Мы все равно тебя оттуда выкурим! Ты у нас за все заплатишь! Заплатишь за то… что ты сделала… с моим…

Даже в те мгновения, когда рушился ее дом, мать сумела сохранить язвительный тон; она даже расхохотаться ему в лицо сумела.

– С твоим отцом, да? – отозвалась она звонко и насмешливо. – С твоим отцом, святым мучеником Франсуа? С нашим героем? Не смеши меня! – Она подняла дробовик, чтобы Гильерм мог его видеть. – Твой отец был жалким старым пьяницей и по пьяному делу вечно носил мокрые портки! Твой отец…

– Мой отец был бойцом Сопротивления! – злобно взвизгнул Гильерм. – А иначе с чего ему было к Рафаэлю-то ходить? И с чего бы немцам было его арестовывать?

Мать снова обидно расхохоталась и переспросила:

– Ах, так он, оказывается, боец Сопротивления? И старый Лекоз тоже? Ну еще бы! Уж он-то, несомненно, участвовал в Сопротивлении! И бедняжка Аньес тоже! И Колетт!

Гильерм впервые несколько утратил воинственный пыл, а мать шагнула к сломанной двери, вскинула ружье и продолжила:

– Послушай меня, Рамонден, ничего за свои слова не требую, даром отдам. Твой отец – такой же боец Сопротивления, как я – Жанна д’Арк. Этот жалкий старый пьяница просто слишком много болтал, а больше он ни на что, пока не выпьет, способен не был. Не повезло ему – оказался не в том месте не в то время, в точности как вы сейчас, идиоты. Так что лучше отправляйтесь-ка все по домам! Все, все! – Она один раз выстрелила в воздух и снова пронзительно выкрикнула: – Все, я сказала!

Но Гильерм был упрям. Он вздрогнул, когда после выстрела какая-то щепка оцарапала ему щеку, однако головы не опустил и произнес, словно вмиг протрезвев:

– Но ведь кто-то же убил того боша? Кто-то же его казнил? Кто, если не бойцы Сопротивления? А потом кто-то выдал их эсэсовцам. Кто-то из нашей деревни. Кто же это мог быть, если не ты, Мирабель? Кто, кроме тебя, мог это сделать?

Мать рассмеялась. Я хорошо видела ее лицо, разрумянившееся от гнева и ставшее почти красивым. Ее любимая кухня лежала в руинах. И среди этих руин ее хохот показался мне поистине ужасным.

– Ты хочешь знать, Гильерм? – В ее голосе появилась какая-то новая нота, почти радостная. – Ты точно не уйдешь домой, пока не узнаешь? – Она снова выстрелила, теперь уже в потолок; вниз облаком посыпалась штукатурка, похожая в отблесках огня на окровавленный пух. – Твою мать! Ты действительно хочешь знать?

Гильерм вздрогнул – скорее, правда, от бранных слов, чем от выстрела. В те времена мужчинам вполне разрешалось ругаться, но чтобы женщина, во всяком случае приличная женщина, сквернословила? Это было совершенно немыслимо! И я понимала: этим мать сама себе вынесла приговор. Однако она, кажется, не закончила.

– А хочешь, Рамонден, я открою тебе всю правду, хочешь? – Ее жаркая речь постоянно прерывалась смехом. У нее, должно быть, начиналась истерика, но в тот момент я была совершенно уверена, что она по-настоящему вовсю веселится. – Хочешь послушать, как в действительности было дело? – И она радостно ему кивнула. – Мне вовсе не требовалось ни на кого доносить немцам, Рамонден. Отгадай, почему? Потому что это я убила Томаса Лейбница! Да, это я убила его! Что, не веришь? Его убила я! – И снова раздался сухой треск выстрела, хотя оба ствола были уже пусты. Красно-черная тень матери, скачущая по полу кухни, казалась мне огромной. Голос ее то и дело срывался в пронзительный крик. – Что, легче тебе от этого, Рамонден? Да, я убила его! Да, я была его шлюхой, но ничуть не жалею об этом. А потом убила его. И убила бы еще раз, если б пришлось. Я бы тысячу раз убила его! Ну, отвечай, Рамонден! Что ты, черт побери, об этом думаешь?

Она все еще что-то выкрикивала, когда на пол кухни приземлился первый горящий факел. Он быстро потух, но Рен, стоило ей увидеть огонь, сразу завизжала. От второго факела вспыхнули занавески, третий поджег полуразвалившийся буфет. Рожа Гильерма в дыре больше не появлялась, но я слышала, как он где-то там, снаружи, командует нападающими. В кухню влетел еще один факел, даже не факел, а подожженный пук соломы, очень напоминавший часть того трона, на котором совсем недавно восседала Королева урожая; этот огненный снаряд пронесся над буфетом и, дымясь, упал на пол. Мать, кажется, совершенно утратила власть над собой и все продолжала истерически повторять: «Да, это я убила его, подлые трусы! Все вы трусы! А я убила его и рада, что сделала это! Я и вас убью, каждого, каждого, только попробуйте тронуть меня и моих детей!» Кассис попытался взять ее за руку, но она так его оттолкнула, что он отлетел к стене.