Моника Али - Брик-лейн

Назнин позаимствовала на кухне ершик с длинной ручкой для мойки посуды, достала четки и вытерла с них пыль. Пусть лучше Шану отвезет их домой, там они будут в целости. От бесконечных повторений вместо необходимой бодрости заторможенность. Да, лучше отправить четки обратно.

Молиться теперь нужно по-другому, лучше. Назнин с удивлением призналась себе, что раньше, стоя на коленях, повергаясь ниц и произнося слова, мыслями далеко была от молитвы. Молитва была способом забыться, как забывается с бутылкой алкоголик, как бьется муха о фонарь. Так молиться неправильно. Так читать суры неправильно. Так жить неправильно.

Раньше она хотела освободить место внутри. Чтобы не слышать больше собственного нытья, глухих требований и вечного неудовольствия. Чтобы закрыть за ними дверь и начать жить собственным домом. С таким же успехом можно лечиться от глистов голоданием. Метод такой существует, только вот исход неизбежно летален.

На восьмой день в коридоре Назнин составила классификацию. Больной. Родитель. Дальний родственник. Друг. Врач. Медсестра. Санитар. Со взрослыми больными все просто. На ногах у них шлепанцы, на лице натянутая, пришлепнутая улыбка. Мол, все в порядке, они спокойны и наслаждаются своей оздоровительно-восстановительной прогулкой по больничным коридорам. Проходя мимо детского отделения, взрослые больные улыбаются еще активнее, чтобы всем видом показать, насколько им повезло. С родителями тоже легко. От каждой черной мысли лица у них застывают, как от удара. Воображение у них сведено на нет, и это самое опасное. Остальных родственников и друзей иногда сложно отличить друг от друга, разве что родственники шагают легче, а друзья строят из себя клоунов, стараясь вместе с огромными медвежатами и маленькими говорящими игрушками протащить за собой веселье. В белизне халатов и неотложно-неприступной походке врачей чувствуется авторитет. Попробуй меня остановить — и твоя жизнь в опасности. Медсестры скупо раздают поклоны и мимолетные ободряющие улыбки, от которых у родителей разгорается надежда, с такими улыбками вдруг о чем-то вспоминают, хотят сказать, но уходят прочь. Санитары похожи на разноцветную свору. Идут мимо, хмурые и сутулые, спешат, как врачи, напевают что-то категорически непохожее на музыку: вдруг взвоют отрывисто и так же резко смолкнут.

У Ракиба в палате уборка. Назнин в коридоре, высматривает Шану. Сегодня Шану на работе. Впервые за всю неделю. Вот он. Торопится, отскакивает вправо, пропуская тележку, идет по стеночке, как большой краб с мягким панцирем. Подошел, прислонился к батарее. Если бы увидел более прочную поверхность, оперся бы на нее. Тяжелейшая умственная работа, сказал он. Настоящий труд. Тяжелей труда, чем умственный, нет.

— Там уборка, — сказала ему Назнин, — они быстро.

— А-а.

Он пожевал нижнюю губу, выпятил челюсть и закусил верхнюю.

Назнин ждала, что он скажет, и от молчания стало неуютно. Она уже привыкла, что его болтовня заполняет разделяющую их пустоту.

— Миссис Ислам, — начала она и запнулась.

— Тонешь, тонешь, воду пьешь.

Он знает.

— Всему приходит конец.

— Если она по-настоящему раскается…

— Раз довольно, значит, довольно.

Шану повернулся к жене, лицо у него стало плоским, как дощечка.

— Придется им сказать.

Кому?

— Моим родственникам. Они должны знать. Пора признаться. И прекратить лицемерие.

— Твоим родственникам? Им это зачем?

Шану улыбнулся, на пухлых щеках появились ямочки. Глаза беспорядочно мечутся в поисках спасительной тропки с этого неудобного лица. Шану начал объяснять ей, как ребенку:

— Они все думают, что я богат. Иначе зачем бы я жил в другой стране? Я их ни в чем не разуверял. И меня это устраивало, и их. Получается, я их обманывал. Строил из себя большого человека. Здесь я человек маленький, а там… — улыбка сошла с его лица, — я мог бы стать большим. Большим человеком. Такие дела.

Шану вздохнул и положил руки на живот:

— И поэтому, когда приходили умоляющие письма, я налево и направо обвинял всех вокруг, когда надо было обвинять вот это, вот здесь. — Он рукой показал на грудь, на сердце и гордость, которые предали его.

Тонешь, тонешь, воду пьешь. Когда вся деревня по целому месяцу вынужденно держала пост, когда ни зернышка, ни капли воды не попадало сквозь запекшиеся губы более или менее здорового мужчины, здоровой женщины или ребенка, когда солнце жарило сильнее, чем сковородка, когда ожидание сумерек сродни лихорадочному бреду, лицемер шел к пруду, опускал голову в воду, нырял и тонул, пил и тонул.