Моника Али - Брик-лейн

Разия начала спорить: «Строишь мечети и убиваешь собственных детей. Святоша».

Он не юлил: «А что ты от меня хочешь? Чтобы заработался до смерти, а ты — пенни там, пенни здесь, и что у нас в итоге? Я зарабатываю на кирпичи. Я умру, они останутся стоять».

«Ты уже сам в них превратился, человек-кирпич!»

«Спроси, спроси своего отца, — сказала она Шефали, — спроси, сколько он сегодня заработал кирпичей». Шефали, покручивая локон, спросила: «Папа, сколько ты сегодня заработал кирпичей?» — и упала тут же, и тихо заплакала в мамино колено.

— Помирись с ним, — сказала Назнин, — ради детей помирись.

Разия вымеряла комнату шагами. Штанина комбинезона завернулась, выше носка показалась голень. Если они с Шану подерутся, победит Разия. Но у Разии крупный муж: широкий и короткий, массивные руки мясника, на висках спит злоба. Назнин видела его всего несколько раз. Он именно такой молчун, каким описывала его Разия, но молчание его наполнено громом, от которого дети прятались и от которого замолкала даже Разия.

Разия не ответила. Она, как на шарнирах, развернулась и пошла вдоль длинной стены, сбив по дороге какие-то бумаги с полки.

— Ты действительно будешь работать с Джориной? У нее трудности. Про это все говорят. У детей не все благополучно.

Хасина тоже работает, но у Хасины нет выбора. Будь у нее муж или отец…

— Конечно, мы уже посплетничали, — сказала Разия. Она остановилась, и в ее сощуренных глазах вспыхнул былой огонек.

— Мы любим посплетничать. У бенгальцев это вместо спорта. — Подсела ближе к Назнин. — Знаешь, дети Джорины не лучше и не хуже остальных. И проблемы у них в жизни такие же, как у всех. Я сегодня шла по нашему району и увидела, что дерется целая компания мальчишек по пятнадцать-шестнадцать лет. Я закричала на них, но они в ответ только выругались. Пару лет назад они бы не посмели дерзить старшим. Сейчас все по-другому.

— И музыку они громко включают.

Разия улыбнулась:

— Знаешь, мой муж отправил всем своим племянникам и племянницам по радиоприемнику. Когда он приедет домой, его, наверное, закидают не букетами, а камнями.

— Значит, он не всегда такой скупой? — спросила Назнин, желая разглядеть в этом человеке хоть что-нибудь хорошее.

— В семью он несет только то, что можно выкинуть. На кукольной фабрике есть человек, каждые несколько месяцев он притаскивает очередную порцию хлама, и я от радости падаю в обморок. Когда он приходит, честно, я просто опускаюсь на колени.

— Благодаря тебе ему не нужно ездить на свалку, — сказала Назнин, — ты делаешь хорошее дело.

— А что, если брать с него мзду за каждую новую порцию?

— Представь, как здорово он экономит на бензине благодаря тебе.

— Теперь у нас еще одна лестница, банки с краской, две деревянные дощечки. Скоро пойду дома красить.

— Вот тебе как раз и работа. — Назнин пыталась подавить смешок. В таких местах от души не хохочут.

— Мужу будет обо что сломать палец на ноге, когда встанет среди ночи. — Разия сомкнула колени и громко вздохнула. — Честно, сестричка, мне самой ничего не нужно. Ты разве слышала, чтобы я когда-нибудь жаловалась? Дети страдают.

— Что будешь делать?

Разия посерьезнела. Она посмотрела на вытянутые руки, словно они сейчас произвольно начнут то, что задумали.

— Вот что я тебе скажу…

Пришел Шану с сумками, принес с собой целый букет запахов настоящего пиршества. Увидев Разию, остановился, поздоровался, но в адрес Разии его «салам» перепало чисто случайно.

— В другой раз, — сказала Разия, собирая вещи.

— Поешь со мной, — попросила Назнин.

Назнин взяла у мужа сумки, ей хотелось, чтобы он ушел.

Шану прокашлялся, очень официально осведомился о миссис Ислам, в общем — о ее здоровье, в частности — о ее бедре, а также о растущем благосостоянии ее сыновей. Разия отвечала коротко, вежливо, но не изменила расслабленной позы, не приличествующей бенгальской жене. Вопросы у Шану скоро кончились, он неловко стоял, как будто, чтобы сесть, ему нужно приглашение.

— Ракиб, — сказала Назнин.

Шану вздрогнул. В любую секунду готов был броситься бежать.

— Что?

— Пойди посмотри, как он там, — мягко сказала Назнин.

— И правда.

Он с облегчением поспешил прочь. При ходьбе теперь хлопает каблук. Смятые гармошкой брюки превратились уже просто в аккордеон. Назнин пошла с ним до двери и зашептала ему на ухо.

Рис получился отменный. Воздушный, белый, зернышко к зернышку. Дома, в сезон дождей, когда земля уходила под воду и у буйволов на ногах нарастали плавники от грязи, когда курицы взлетали на крыши, когда коричневые козы топтались на крошечных островках земли, когда женщины падали на поднятых дорожках в хижины-кухни, когда не могли разжечь костер на навозе и шелухе и в ход шли все запасы, когда дождь звенел по крышам громче, чем коровьи колокольчики, рис был сокровищем, источником жизни. Его готовили сразу на несколько дней, он застывал и превращался в клей. Или в твердые куски, которые рассыпались только в желудке, и тогда им можно было так набить желудок, что даже дети падали и ревели от удовольствия. Даже тогда он был вкусным. Этот же рис бесподобен. Одним этим рисом она наестся. Но она чуть не захлебнулась слюной при мысли о курице, почуяв горячий аромат кориандра. Утонувший в масле баклажан прямо-таки напрашивался в рот. Ей хотелось вылизать бархатистый дал. Шану умеет готовить. Назнин как-то не задумывалась, что все годы до женитьбы он готовил себе сам. Когда появилась она, Шану осталось только прислоняться к шкафам и упираться животом куда-нибудь в стол. Она не стала упрекать его за то, что все это время он ей не помогал. Наоборот, Назнин почувствовала укол совести, потому что считала его бесполезным и не подозревала в нем таких неожиданных талантов.