Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

по политической части ст. лейтенант Кулдошин И.Ф.

Виола отправила две телеграммы: Миле в Ашхабад и Корицким в часть, Надя отказалась от эвакуации, пошла медсестрой, чтоб быть поблизости от мужа. От Мили телеграмма соболезнования пришла почему-то из Самарканда, и адрес московский записался в неузнаваемой «узбекской» транскрипции, а все равно дошло. От Корицких телеграмма пришла из Тбилиси с пометкой «проходящая». Как находят людей без адресов! Виоле оставалось теперь ждать конца войны, чтоб съездить в указанное место захоронения. И в Поволжье надо будет отправиться, письмо Кулдошина было «досмотрено военной цензурой» все же в Саратове.

Виола очень изменилась: стала раздражительной, жесткой, даже жестокой, безразличной ко всему, что не касалось ее дорогого мальчика. И совершила страшную ошибку, бросила Маше в сердцах: «Лучше бы ты умерла, чем он». Только тут и заметила дочку, до этого Маша будто выпала из ее души. Виля теперь была с ней ласкова, всегда-всегда, но фразой этой Машу будто контузило: она ушла в какой-то воображаемый мир, играла роли, рассказывала небылицы, не понять было, что правда, что нет. Илья не видел в этом ничего особенного: «Переходный возраст, недоедание» — и подыгрывал ей в ее домашнем театре.

Илья был прав, и в этой работе Виола разочаровалась меньше, чем через год. Замучили ее инвалиды. Она перестала им улыбаться, жалеть, сочувствовать. В каждом новоприбывшем ждала сына — потерявшего память, забывшего фамилию и домашний адрес. В феврале 1943 года вернулся в Москву одноклассник и друг Андрея, целый и невредимый — стал командиром. Весь 43-й был чередой побед, Андрей исчез на самом пике поражений. Рассказывают, что освобожденных пленных либо расстреливают, либо отправляют в лагеря. Маша говорит: «Андрея захватили фашисты, но скоро их всех убьют, и он убежит». Виолу теперь тянет общаться только с молодежью, поговоришь с ними, и жизнь вроде продолжается. Виоле — сорок один, самое время идти преподавать. Марксизм-ленинизм, естественно. Предмет, напоминающий Закон Божий, который донимал ее в гимназии. Может, и религия не с самого начала была этими «иже еси на небеси», может, и создал кто рай на земле, да его загадили быстро?

Открылся Второй фронт. Взяли Берлин. Салют победы — никогда еще небо не было таким красивым. Теперь можно будет отправляться на поиски. А к Илье вдруг явилась женщина с подростком — это его сын. Лет четырнадцати, пропитой, прокуренный, на вид шпана. Илья поговорил с ними коротко и выставил со словами: «Тот, кто был мне как сын, геройски погиб за нашу победу». «Это только по официальной версии погиб, на самом деле он жив», — отмечает про себя Виола. Кулдошин не появился. Может, его никогда и не существовало на свете?

Напротив нашей дачи, через дорогу — лес. Мы с дедом ходим туда гулять, он держит меня за руку, отпуская потянуть ветки орешника, чтоб нарвать орехов и нагнуться за земляничкой. Лес — опасное место, сделаешь несколько шагов и заблудишься, а на ветвях сидят хищные рыси, сверкая зелеными глазами. Дед рассказывает мне про моего дядю и про этот лес. Это тот самый 41-й километр, где Панфиловская дивизия отогнала от Москвы страшных чудищ, называемых то немцами, то фашистами, то фрицами. Нельзя не посвятить меня в военные тайны, потому что вот он, пейзаж после битвы почти двадцатилетней давности. Что это за яма, дедуля? — Окоп. Что такое окоп? Воронка. Бомба. Мина. Патрон. Каска. Их тут много. Теперь я знаю войну, я видела ее, трогала руками, выучила ее словарь. Я — соучастник, во мне живет сопереживание к убитым в этом лесу, я слышу лязг гусениц и грохот орудий. В Москве, когда поздно вечером увозят мусорные баки, я думаю, что началась война. Скрежет, шуршание, громкое эхо металла, потом тишина. Больше всего на свете я боюсь войны.

Бабушка надевает очки — я люблю, когда она читает мне вслух. Что это за книга, может, Гайдар? Бабушка натыкается на рассказ про войну, у нее начинает дрожать голос, она откладывает томик. Она не может про это. Она мне говорит только: «Прости, я не могу», а я знаю, что у нее в душе, я читаю ее мысли и не задаю никаких вопросов.

В три с половиной года я пытаюсь выяснить у бабушки, что такое родина. Она объясняет. Не помню, что объясняет, это она записала наши диалоги. Я спрашиваю: а слово «вроде»? Похоже звучит. А родинка? Нет, мое фонетическое сознание надо исправлять, как прикус. Это все не имеет к родине отношения. Тогда понятно, родина — это война. Когда родные сражаются с неродными. Я потом узнаю, что на европейских языках «родина» — от слова «отец», «земля Отца», то есть Бога, она же земля отцов и Папы Римского, это сплелось воедино, уже не расцепишь три разных значения. Бабушка говорит маме, что меня надо будет отдать на филологический факультет МГУ, потому что я люблю слова. Приходит время, и мама исполняет этот наказ, хотя я сопротивляюсь, хочу в ГИТИС, как мама. Сдаю экзамены на филфак только ради памяти бабушки. Она была права, к словам я чувствительна больше, чем ко всему прочему.