Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

Виола с самого начала дала понять и домашним, и всем остальным, что тема смерти — табу. Они с Ильей развесили в доме картины Андрея, и все воспоминания о нем должны были кончаться двадцать первым июня 1941 года. Поиски Виола вела как секретную операцию, свидетелей быть не должно, никто не должен дышать над ухом и спрашивать: «Ну что? Разрыла руками землю необъятной Родины или нет?» У Виолы с родиной что-то за это время произошло. Она ее разлюбила. С ранних лет дочь политически активного отца привыкла, что родина — это главное. Может, она восприняла ее как фамильную ценность, может, время такое было, когда с родиной происходило ЧП, и инстинкт звал туда, на пожар: помочь, поучаствовать, хотя бы руками помахать — пройти мимо невозможно. ЧП кончилось только теперь. Или передышка? Должна же земля переварить двадцать миллионов жизней, должны сердца матерей получить дозу морфия, чтоб не разорваться от горя!

Виоле захотелось найти внутри себя другую страну. Сперва она попросилась в партшколе поехать куда-нибудь, но лучше б молчала.

— Куда собрались, Виола Валерьяновна? Вы уже один раз собирались — во Францию или в Бельгию, — куда вы там собирались, а? — сверкнул стеклами «бериевских» очков зав. особым отделом, на нем был хороший костюм.

Виля в штопаной кацавейке стояла над ним, как нищенка, просящая милостыню, с начала войны ходила в одном и том же, весь гардероб раздала-продала за шесть лет.

— Я бы съездила в Прагу, — сказала Виола, ее уж столько раз подталкивали к этой стране и к чешскому языку, может, зря она в свое время не прислушалась? И добавила:

— Прага же теперь советская.

— Стыдно-стыдно преподавателю марксизма-ленинизма не знать, что Чехословакию мы хоть и освободили от немецко-фашистских захватчиков, но шестнадцатой союзной республикой она пока не стала.

Виола молчала.

— Может, вы чешский язык тайно изучаете?

Отчего-то у Вили на глаза навернулись слезы, она отвернулась и пошла к двери.

— Минуточку, товарищ Серова. Присядьте.

Это было бы ужасным унижением, Виля не допускала, чтоб другие видели ее слезы, даже Илья, даже Маша. Только с Андреем, как-то так повелось, она могла быть «не в форме». И сейчас костюм в очках будет смотреть, как она плачет. Она поколебалась секунду: нельзя уйти, это же особист. Да что значит нельзя? Расстреляют? Так расстреливайте, пытайте, уже все равно. Виолу только сейчас осенило, что все равно. Даже легче стало бы, если б расстреляли. Она, когда-то такая бесстрашная, уже много лет попросту боялась — сказать не то, оказаться на месте тех, кому прописали вышку или десять лет без права переписки, что означало одно и то же.

Виола пошла домой пешком, по первому снежку, было 25 октября, годовщина революции, по старому стилю. В России и календарь — особенный, 7 ноября говорят: «С праздником Октября». Магазины все почти закрыты и заколочены, продавать давно уж нечего, еду съели, одежду сносили, но чего было навалом — так это книг. Виля заглянула в книжный, продавщица обрадовалась — видно, давно никто не заходил. Книга стоила теперь меньше ломтика хлеба. Виола по привычке стала рассматривать стеллажи учебной литературы, взгляд упал на учебник чешского языка, рядом с которым стояли «Похождения бравого солдата Швейка». Виля так их и не читала, до сих пор было стыдно за омский эпизод. Не промахнись она тогда — ведь убила бы Гашека, и не было бы никакого Швейка. Она об этом случае никому не рассказывала. Картинки воспоминаний незаметно превратились в ее голове в картины, писанные маслом, большие картины в рамах, которые мог бы, но уже не напишет Андрей. Виля купила учебник.

В партшколу она больше не приходила — еще вчера дорожила записями в трудовой книжке, а теперь — трава не расти. Виола уехала во внутреннюю Чехословакию. Никто ее не беспокоил, не звонил, не вызывал, черный воронок за ней не приезжал, она даже не знала, что Илюша долго улаживал конфликт, организовал звонки из ИМЭЛа, где неизменно трудился, подключил Нину Петровну, все объяснили, что товарищ Серова из-за гибели сына-героя, с учетом эпилепсии, не в себе, ей надо передохнуть. Виола покупала всю литературу, которую находила, касающуюся ее новой страны, даже книжку про народный театр марионеток Спейбла и Гурвинека. Сама читать ее не стала, а Маше понравилось, книжка была необычная, глянцевая, с красивыми картинками — чешское издание. Маша немного освоила чешский, пока крутилась возле матери. «Очень смешной язык!» Виля радовалась, что Маша смеется, ей восемнадцать лет, а она в своей жизни больше плакала, чем смеялась, больше болела, чем радовалась жизни. Школу будет заканчивать экстерном, у нее истощение — худая как спичка, нервы, ревмокардит, головные боли, щитовидка, гастрит.