Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

В Москву, в Москву! Мешан попытался мне помешать, забрав все мои вещи в Брюссель. Потому что скоро он уже найдет квартиру. Но я не оглянулась, села в самолет с одной сумкой, мне ничего и не надо было. Я стала жить в маминой квартире, обустраивая ее с особым чувством. Что делаю это не просто для себя, а для мамы и бабушки, что я длю их жизнь, вычищаю из нее хлам, прихорашиваю, что я не бросила их жизни вместе со своей псу под хвост. Вытряхнув содержимое сумки, я обнаружила в ней тот самый григорианский крестик. Я не сразу надела его: надо было плыть, грести, пока под ногами не появится земля, а на ней — растения, животные, люди, стиральная машина, компьютер. Мир наполнялся, расширялся и расцвечивался постепенно. Создать его, вернее, просто сделать копию для себя, оказывается, очень трудно.

Членом Московского комитета партии Виола пробыла меньше года. Под шумок предновогодней суеты и по уважительной причине тяжелой болезни дочери Виля сделала ноги из МГК. Дело было не в Маше, которая как раз пошла на поправку, а в том, что Виола чувствовала себя идиоткой. Что произошло в 1939-м? Например, раньше она ходила на Мейерхольда, революционного режиссера, члена партии с 18-го года, в 38-м театр закрыли, но Мейерхольд продолжал быть на виду, выступал, готовил в Ленинграде парад из студентов-физкультурников, и вдруг в июне его арестовывают. Еще пример: Виола зачитывалась «Конармией» — так Бабеля арестовали в мае по обвинению в «антисоветской заговорщической террористической деятельности». В МГК Виле показали списки на ближайшие расстрелы, там были и Мейерхольд, и Бабель. Насчет Мандельштама — понятно, он такое написал о Сталине, что даже удивительно, что Бухарин за него заступился (Виола никогда б и не узнала, что есть такой поэт, если б Бухарин не раструбил). Ему приговор отсрочил, а себе — может, этим и подписал? Бухарин и Троцкий — соавторы Октября, Киров еще, и где все они теперь? Виля была из них, из тех, но незаметно для себя оказалась среди совершенно других людей, и именно эти другие люди говорили и действовали «именем революции». Виля ничего не может возразить — ее никто не спрашивает, товарищи по работе разъясняют ей как умственно отсталой: «СССР — такая махина, столько народов, в том числе диких, такая сложная международная обстановка, чего ж тут непонятного, что нет сейчас возможности церемониться даже с потенциальными врагами! Разве неясно, какой идеологический курс взял Мейерхольд, как бы он его ни маскировал?»

Чаще всего в кулуарах МГК обсуждали Гитлера. Говорили, что он — наш тайный друг, но вслух надо его ругать, чтоб обмануть империалистов. Что Гитлер и Сталин поделят мир пополам, и чуть не до драки спорили, что кому достанется. Молодежь стояла на том, что все достанется только нам. Виля не знала, что думать, но партнерства с нацистской тварью, даже тактического, принять не могла. Тем не менее ощущение, что настоящая жизнь — тайная, а на поверхности — декорация для простаков, было. В тайную жизнь она не была посвящена — застряла со своим званием «старого большевика» между простаками и посвященными. В общем, Виола решила расстаться с ролью статиста, которому еще и реплики подсказывают, и заняться научной работой. Ей это посоветовали все, не сговариваясь: мать, Илья и Надя Корицкая, с которой они снова вместе встречали Новый, 1940, год, потому что Колю опять командировали в Москву. Надя сказала: «Ты вдумчивая, для тебя наука — самое то. В политике надо держать ухо востро, а сейчас, судя по количеству „вышек“, и вовсе как на войне: или ты, или тебя». В политике? В том-то и дело, что Виола никак не могла расстаться с мыслью, что политика — это там, у них, а здесь все затевалось для того… Или не для того?

Виола занялась Энгельсом, который с детства был для нее авторитетом, надеясь, что эти штудии что-то ей прояснят. Научная деятельность была похожа на медитацию, Виля задумывалась, сидя с карандашом над раскрытой книгой и общей тетрадью в клеточку, и так проходили часы. Ни одной страницы не было прочитано, ни одной строчки написано. Дом опустел: Маша уже ходила в школу, после уроков ей назначили дополнительные часы, чтоб пройти пропущенную программу. Дома, чтоб разрабатывать ревматические пальцы — они опухали, суставы болели и не гнулись, — Маша вязала. Ей это занятие так понравилось (Виле никогда не хватило бы терпения), что ее было не видно и не слышно. Андрей приходил домой только спать, все ссылался на учебу, что в студии пишет маслом допоздна, чтоб не травить домашних краской, теперь стало ясно: у него девушка. Учится в промышленно-художественном институте, Андрей туда тоже хотел, но не поступил. И что все серьезно, и он думает на ней жениться. Ладно, приводи, коли серьезно. Вилю кольнуло, что сообщил Андрей о невесте не ей, а Илье, который стал его лучшим другом и наставником. Нине Петровне Илья тоже стал сын родной, и Маше отец родной, и в ИМЭЛе родной, он Вилю сюда и затащил писать диссертацию. Пока что она сумела подготовить только доклад. Как раз весь ноябрь 1940-го ИМЭЛ отмечал стодвадцатилетие со дня рождения Энгельса, и заключительная лекция, 25 ноября, была Вилина: «Последние годы жизни Энгельса». Все аплодировали, хотя в зале чувствовалось напряжение: поздние работы, «Фейербах», «Крестьянский вопрос во Франции и Германии», и усилия Энгельса по поддержке социал-демократов — все звучало в диссонанс к текущему моменту. «Теперь вы полнее сможете оценить прогресс в марксистской науке, — заключил ведущий, — гениальные труды великого Сталина…» Потом Илья закатил дома пир, Андрей представил невесту гостям, официально.