Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

В Париже мы встретились в ресторане, вспоминали Москву, он интересовался всем, и моей мамой в том числе. Так было приятно после нескольких лет странствий встретить человека из «родной» жизни, о которой мое новое окружение ничего не знало. В Париже я была новорожденной, прошлое разделить было не с кем.

Я прилетела в Москву, бросилась в больницу и застала удручающую картину. Несмотря на запрет, хирург все же сделал операцию, и теперь маму было не узнать. Лицо ее исказилось таким образом, что если увидеть его впервые, сомнений в безумии, или слабоумии, не возникло бы. А у меня двоилось в глазах. Над мамой склонилась сестра, пытаясь делать ей лечебную гимнастику, но безуспешно: она не понимала команд, а двигались у нее только руки и немного голова, ни сидеть, ни поворачиваться лежа она не могла. Сестра говорила: «Согните правую руку» — мама не понимала. Я повторила те же слова — поняла. Мама спросила меня, какой сейчас месяц, я сказала: ноябрь. Она попросила уточнить, когда это ноябрь, я перечислила все месяцы по порядку, но она никак не могла их усвоить. Нет, мне не казалось это чем-то ненормальным: человек давно в больнице, конечно, не знает, что за окном, все месяцы перемешались. Она спросила, кто сейчас у власти, и это тоже закономерно: она же не читала газет и не смотрела телевизор. Я старалась все ей рассказать, напомнить, не удивляясь, что она не может этого переварить, — я тоже не с первого раза научилась считать до десяти, а тут, меж двух операций, все на свете забудешь.

Пока мы беседовали, вошла врач-психиатр и с порога, прислушавшись к нашему общению, бросила: «Да что вы с ней разговариваете, она же сумасшедшая». Если бы поблизости был тяжелый предмет, я бы ее убила на месте. Это называется врач! Тот, кто должен исцелять психику! К счастью, мама этого не поняла. Странная сложилась ситуация: она понимала только мой голос. У нее была почти полная амнезия жизни, сегодняшней и прошлой, но она помнила то, что касалось меня. Я оказалась единственной территорией, связывавшей ее с жизнью. Я приносила ей еду, у нее вдруг проснулся звериный аппетит, она просила еще и еще, это был неутолимый голод, но еда стала и единственным, что доставляло ей удовольствие, прямо-таки наслаждение. Ей казалось, что она никогда не ела таких вкусных вещей, сейчас они делали ее счастливой. Другие чувства ее тяготили. Она исполнилась ненависти к своему кумиру-хирургу, его она тоже узнавала и гнала, когда он подходил. Он стал источником зла. Но мучило ее еще и раскаяние — какое-то рассеянное раскаяние по отношению к всплывавшим в голове фрагментам прошлого. Мама благодарила меня за глазированные сырки (они полюбились ей больше всего), говоря, что не думала, что я буду сидеть с ней и кормить этими потрясающими сырками, что она этого не заслужила. Это были душераздирающие сцены, что-то мучило ее, но трудно было нащупать, что именно.

В мои приезды 92-го я от всех слышала: «Москву заполонили черные», и всякие ужасы про этих черных рассказывали, что грабят, насилуют, убивают. Я смотрела по сторонам, но никаких негров (именно так я привыкла понимать в Америке и Европе слово «черные») не видела. Выяснилось, что имеются в виду кавказцы и, более конкретно, чеченцы, «злые чечены», если по Пушкину. По тем настроениям легко можно было предугадать чеченскую войну, случившуюся два года спустя. И вот как раз с ними-то я и встретилась, выйдя в полночь из больницы (мне разрешали там находиться круглосуточно) и голосуя машину на Садовом кольце, в самом центре города, а центр города в прошлом означал безопасность, ночное клубление, милицейские посты. Теперь же вечерами на улицах не было ни души, да что вечером — на станции «Пушкинская» в час пик на моих глазах расстреляли человека. Дежуривший там милиционер бросился наутек, за ним рванула и толпа.

Сейчас же мысли мои были далеко от городских реалий, я стояла на остановке троллейбуса Б, надеясь либо на него, либо на частника. Передо мной резко затормозила машина. В ней сидели четыре «злых чечена», спросили меня, как проехать к ВДНХ, я объяснила, что в противоположную сторону, тогда они вылезли со словами: «Вот сама и покажешь», заломили мне руки и повели к машине. Мысли мои продолжали витать возле мамы, так что я даже не осознала, что происходит, не сопротивлялась, не кричала, мне не было страшно. Страшное происходило на втором этаже нейрохирургической клиники. Они вдруг отпрянули:

— Откуда ты идешь ночью?

— Из больницы.

— А что там, в больнице?