Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

Первый ангел армянской национальности играла на гитаре и пела, я делала с ней в школе спектакли и поэтические вечера. От нее исходил покой, ее глубокие глаза мерцали как звезды на небе, ее голос был ровным и насыщенным, можно было подумать, что у этой девочки, моложе меня на класс или два, все хорошо. А у нее родители погибли в автокатастрофе, на ее глазах, она осталась сиротой. У меня были трудности с мамой, а у нее — никого, только бабушка. У меня как раз не было бабушки, но ангел возвращал мне самообладание, как бы показывая, что горе или радость — не снаружи, внутри.

Второй ангел армянской национальности была девушкой еще более нервной, чем я. (Был ли ангелом проституточий директор коньячного завода — вопрос: спас меня все же.) Она гадала на кофейной гуще и не видела в этой гуще, на занявшейся заре перестройки, для меня покоя. Это она подарила мне крестик в период, когда на мне нужно было вешать табличку: «Высокое напряжение, опасно для жизни», когда множественность и краткость моих увлечений стала походить на недописанные фразы, надкушенные яблоки, как если собираешься построить дом, роешь котлован под фундамент и вдруг понимаешь, что ты — кочевник.

Третий ангел армянской национальности возникла в Париже. Почему армянской? Не знаю, я не была в Армении. Может, Ковчег, осевший на горе Арарат, до сих пор привлекает ангелов. В Париж я сперва приехала для работы с переводчицей (с ней) над книжкой, затем — решила остаться на месяц, между двумя фестивалями. Очень уж влек Париж. Мюнхенская квартира должна была меня этот месяц ждать, писать для радио я предполагала из парижской студии, что и делала, но без особого усердия. Поселилась у одного француза. В этом увлечении не было сверхчеловеческих запросов, я была влюблена во Францию и в него — похожего, в моем представлении, на типичного француза. Прошел месяц, и меня заинтересовал другой облик Франции, тут уж я вполне была согласна с порицавшими меня за отсутствие сердца. Внутри что-то клокотало, требовало выхода наружу, а наружу выходил только совершеннейший пшик.

В это самое время, в августе 1992 года, я приехала в Москву. Пришла к маме, у которой два года назад обнаружили опухоль головного мозга, причем столь большую и давно зревшую, что врачи развели руками. Тем не менее в нейрохирургической клинике нашелся кудесник, который сделал операцию и сказал, что теперь все будет хорошо. Что опухоль доброкачественная, так что метастазов можно не бояться. После той операции маму было не узнать: она стала тихой, худой, смотрела затравленными глазами, потом сделала несколько шагов к себе прежней, но уж больше никто не вспоминал про дурной характер, все стало ясно. Коллега с радио «Свобода» ехал в Москву, я попросила его привезти мою шубу. В Мюнхене морозы, как в Москве, только короче. Он зашел к маме, она дала ему в руки шубу и достала маленький пакетик, в который собиралась ее уложить. «Что вы делаете, в этот пакетик разве что воротник влезет!» — воскликнул коллега. Мама возражала и так и не поняла, почему шуба не влезла. «Твоя мать не в себе», — сказал он мне по возвращении в Мюнхен. Я не согласилась, подумала: «Мало ли, может, не такой уж и маленький был пакет, просто шуба не уместилась, всегда можно немного ошибиться». Потом я приехала сама, еще из Мюнхена, обнаружив, что мама обложилась совершенно новой для нее литературой. Библия, йога, оккультизм, целительство, мне же она рассказывала о том, как ее посещали инопланетяне. Она описала, как они появились вдвоем, и что будто бы именно они продлили ей жизнь. Как объяснить мою реакцию? Главное, что я не сочла это проявлением безумия. Тон был убедительным и сам рассказ тоже.

В августе 92-го мама встретила меня радостно — естественно, больше чем полгода не виделись, но сказала странное:

— Ты — вылитая Марианна.

— Кто такая Марианна?

— Ну Марианна, — ответила мама, как если бы она говорила о чем-то общеизвестном.

Повела меня на кухню, поставила чай, но, посмотрев на часы, ринулась к телевизору и ушла в него целиком. Там была очередная порция бразильского сериала, где героиней как раз и была та самая Марианна. Она была для нее более подлинной, чем я. Я подождала часок, мама изготовила блинчики, я спросила у нее, почему она с таким трудом поднимается с кресла — не болят ли у нее ноги? Она ответила, что ничего у нее не болит и встает она самым обычным образом. Назавтра мы поехали к хирургу — она его боготворила и хотела вместе со мной съездить к нему на дачу. Хирург открыл бутылку шампанского, налил всем и маме тоже, за ее благополучное излечение, мама стала отказываться. Мол, сам же говорил, что спиртного нельзя.