Давид Фонкинос - Наши расставания

— Слушай, ну нельзя же так! Что я такого сказал-то?

— ?!!

— Ну хорошо, хорошо. Никто никуда не идет. Виржини, ты успела зайти в магазин?

— Я купила кролика. Фриц, ты любишь кролика?

— ?!!

Бывали вечера, когда я испытывал одно-единственное желание — скорей завалиться спать. Но, поскольку моя спальня располагалась в гостиной, я все же не мог требовать, чтобы они сидели в своей с восьми часов. Пора было браться за дело, двигаться вперед, двигаться любой ценой, сквозь холод и мрак. Довольно строить из себя беспомощного инвалида. Да, галстуки сослужили мне службу, помогли продержаться первое время, но должна же существовать какая-то жизнь и после галстуков.

Двумя днями раньше Поль признался, что звонил моему шефу, и тот подтвердил, что для меня все еще держат место. Более того, он настаивал, чтобы я как можно быстрее приехал к нему для беседы, но Поль ответил — и правильно сделал, — что я сам свяжусь с ним, когда буду в силах. Я подозревал, что сил позвонить в издательство у меня не будет никогда, зато, позвони я, это наверняка придало бы мне сил. Звучит концептуально, не спорю, но в моем тогдашнем состоянии способность к анализу была обратно пропорциональна способности к ничегонеделанью. Я разлагался перед телевизором, совершенно замороченный телемагазином и беспрерывными передачами информационных каналов. Порой в моем затуманенном мозгу одно сливалось с другим, и я всерьез прикидывал, не заказать ли в Багдаде покушение на себя.

Наступал вечер, и я включал «Вопросы для чемпиона». Победителям викторины вручали словарь «Ларусс». Вид любимого предмета волновал меня и заставлял обливаться холодным потом. После одной из таких передач я решился и позвонил шефу. Он так обрадовался моему звонку, что я даже удивился. В конце концов, я был всего лишь рядовым сотрудником. Но он с самого начала проявлял ко мне какую-то особую доброжелательность. Впоследствии я узнал, что несколькими годами раньше у него самого была связь с Селиной. Соответственно, выпавшие на мою долю испытания были ему знакомы не понаслышке. Отсюда и его благосклонное ко мне отношение. Кстати, когда на следующий день после моего звонка мы встретились, он первым делом сообщил мне:

— Прежде всего, хочу поставить вас в известность, что мадам Деламар у нас больше не работает.

— Очень хорошо. Спасибо, что сказали, — смущенно ответил я.

Мы разговаривали целый час, обсудили массу вопросов. Это была очень теплая, по-настоящему человечная беседа. Он старался всячески облегчить мне жизнь и подчеркивал, что готов пойти навстречу моим пожеланиям. Я согласился приступить к работе, но только на условиях домашнего режима. Пока что я не чувствовал в себе сил вернуться на место преступления. Мое предложение привело его в восторг, и он назначил меня старшим внешним корректором «Ларусса». Прощаясь на пороге кафе, мы пожали друг другу руки. Впервые за долгое время у меня появилось ощущение, что жизнь возвращается в нормальную колею.

В тот же вечер я поделился новостью с Полем и Виржини. Мне понадобилось всего несколько дней, чтобы подыскать себе небольшую квартирку по соседству с ними. Я не знал, как их благодарить, — они действительно оказались превосходными друзьями. Я искренне восхищался этой парой — их прямотой, их единодушием, их уважением друг к другу. От них прямо-таки веяло глубочайшей гармонией. Должен добавить кое-что еще: мне кажется, возиться со мной доставляло им искреннее удовольствие. Странная мысль, понимаю, но я и правда так думал. Они явно испытали облегчение, когда я от них убрался, но за этим угадывалось и нечто похожее на сожаление. Как будто я был их сыном, который, повзрослев, покидает родительский кров. Слово «сын» тут очень даже кстати, потому что в тот самый вечер, когда я от них переехал, они решили завести ребенка.

Я с головой окунулся в работу. С утра до ночи сидел у себя в квартирке за письменным столом, со всех сторон обложившись книгами. Иногда по вечерам я писал при свечах, пребывая вне времени, погружаясь в мир, населенный тенями, и порой обещая себе дождаться лучших дней. Я согласился встретиться с парой-тройкой приятелей, в основном старых, и убедился, что способен поддерживать беседу более или менее адекватно и даже задавать вопросы. Единственным табу оставалась Алиса: я и сам не желал о ней говорить и другим не разрешал. Но не потому, что надеялся молчанием исцелить рану, а потому, что понимал — разговоры о ней ничего не изменят.