Валерий Баранов - Жили-были други прадеды

Но это было ночью в одиночестве, а сейчас, когда он сказал, что больше не пойдёт шоферить, она всё то, что обдумывала ночью, ощутила разом, инстинктивно, и — слёзы, это ладно, — ждала ещё каких-то слов от него…

— Механиком пойду. Возьмут. А то слесарем или токарем на завод. — Он говорил давно обдуманное, и правильно говорил в его положении, а она всё ждала… — Я в колонии-то весь год на ремонте сидел. За баранку — ни разу. Хотели заставить — и никак, ни в какую.

— Тебя заставишь, как же. — Она словно подсказывала, подталкивала его к тому, чтобы прежний, надёжный Белозубов сказал ей точные для неё слова. И она подошла к нему, сидящему, неуверенно прикоснулась к его волосам ладонью, чуть-чуть притянула его голову к себе, и ей показалось: он сам ткнулся ей в грудь, как Шурка это делала… — А я тут жила и всё думала: вот вернётся — и не пущу его больше шоферить.

Это была правда, она часто об этом думала, но сейчас говорила об этом всё с тем же неосознанным желанием противодействия с его стороны.

— Ведь сколько лет всё ничего, а после того случая на машину гляну, особенно если шофёр молодой, и боюсь, прямо жду — вот сейчас что-нибудь и случится…

Такое состояние тоже было с ней несколько раз, и потом это сгладилось, но ей казалось нужным вспомнить об этом и как-то усилить, обострить давние переживания, чтобы он, упрямый и жёсткий, хоть как-нибудь снова показал, что он упрямый и жёсткий…

— Вот в кино я видела, как живут жёны лётчинские, все ждут и ждут — и не знают, вернется ли…

То ли он уловил что-то в её настроении, или сравнение показалось ему смешным, он рассмеялся:

— Во! Ну, жена! Да я летчиком смог бы, там никто под колёса не лезет.

Тоне тоже стало весело.

— Летчика-то нам и не хватало!.. Только для Шурки и было бы гордости, как же: папа — летчик!..

Сергей посмотрел на неё жёстко и с обидой.

— Она — что… Она знает, где я был?

— Двор знает, — быстро ответила Тоня. — А ведь сам знаешь, на чужой роток… Да не думай ты об этом, знает — и знает… Она уже большая… Разглядел ты её? Что она — сильно изменилась?

— Да видел… Голенастая она стала какая-то…

Тоня следила за ним: вот он, всё так же глядя в пол, усмехнулся, качнул в недоумении головой.

— Олененёнок…

Тоня с изумлением повторила про себя это слово. «О-ой! Серёжка, Серёжка!.. Оленёнок… А похоже, как похоже…»

…Большой свет в комнате так и не зажигали, был голубой сумрак от торшера, и лицо у Сергея бледное и словно небритое, как тогда на суде, да нет же, это когда уводили его, тогда и показалось — небритое, усталое, как после рейса…

Сейчас, на ощупь, мягкое оно было, нежное, как у Шурки…

— В кино часто ходила?

— Ой, да конечно, ходила, — легко отозвалась она и спустя мгновение поняла скрытый смысл вопроса. — Мы ведь с Шуркой. Как подружки… Зря ты это, Серёжа, не надо так… Мы ведь с ней и ревём вместе. Прибегает со двора зарёванная: почему, кричит, мальчишкой не родилась? Девчонкой тоже хорошо, говорю ей. Да-а, хорошо, девчонки не умеют драться. Да зачем тебе драться-то? Надо, говорит. Ну, всё-таки допыталась — пацанята во дворе отцом её попрекали, она и в драку… Поплакали вместе, да ничего — обидчикам спуску не даём…

…Уснуть она не смогла.

Закрылась на кухне, погасив свет. Настежь окно.

Сидела у окна в спокойной высоте, как в гнезде. Странно, непривычно выглядел город в такое время с чёрными силуэтами домов, мерцающими цепочками улиц. Крыши были светлые только внизу, на берегу водохранилища, густая синева уже рассеивалась там, над частными домиками, — такие картинные, уютные, тихие домики…

У горизонта светлеющее небо сливалось с такого же цвета водой, всё там начинало разгораться холодным, голубым, и Тоне казалось, что там и рождается небо. Оно сейчас вытянулось вдоль воды, а солнце появится и поднимет его, передвинет наверх, как поднимают и ставят стоймя лежащую на земле мачту. Так она себе на минуту весело вообразила, потому что привычный верхний небесный свет был сейчас опрокинут, исходил сбоку, и эта всегдашняя необычность рассвета (а для неё, так редко встречавшей рассвет, была в этом ещё и как будто причастность к необычному), совпала с чем-то и ликующим и тревожным в её душе. Всё окружающее было связано сейчас с её настроением, пронизывало её, и она, словно обнажённая, оказалась незащищённой и не хотела от этого заслоняться…

В воздухе текла ещё прохлада, понизу лениво, зевками, сдувало с асфальтовых дорожек обрывки газет, ранние палые листья, они застревали на бровках, в редкой сухой траве…