Валерий Баранов - Жили-были други прадеды

Тоня знала это слово, да что — она любила его, как несбывшуюся мечту играть на пианино. Была особая чистота, какая-то нарядность в сердце её, в лице, в походке, когда она приходила в музыкальный кружок. Там женщина с огромными чёрными глазами таинственно смотрела в тихие глаза детишек — и резко поворачивалась к пианино, и кидала руки на клавиши…

Они ждали — сейчас загремит, что-то бурное будет, но пальцы долго невесомо лежали, и, наконец, рождался одинокий чистый звук…

Уехала та женщина…

И вот стояла Тоня Белозубова одиноко у клумбового крана — нету воды. Ну и ладно. Загадка с ней: очарованье. Рассказать бы о каждом миге прошлой ночи, но нет никого рядом, да и рассказать-то хотелось кому-нибудь молчаливому, чтобы слушал и понимал.

А кому?

Сейчас это вспомнить смешно: испугалась она ночью. Отчего-то проснулась и чувствует — рассматривает невидимый человек её неприкрытое тело, вот-вот прикоснётся. Дёрнула шнурок торшера. Никого… Голубой свет, привычные тени, в углу, на раскладном кресле, беззащитно раскинулась дочь, слишком длинноногая, и как тихо спит, легка в дыхании…

Дверь на балкон открыта, чёрный проём, но кому там быть, ведь третий этаж. Там вёдра, санки, таз, шагу — не ступить без грохота…

Потом она услышала шаги на лестнице…

И босиком к двери, халатом запахнулась, не вдев в рукава, стояла, помертвев от решимости, и открыла, не дождалась звонка.

Он это и оказался.

Чемодан оставили в коридоре, прошли на кухню и сели на табуретки, как перед дальней дорогой.

У него руки на коленях лежат спокойно, тяжело, у всех молчаливых так лежат, она замечала — у всех. А у неё руки пустые — и заныли, схватить бы что-нибудь, сжать, и она неловко повернулась к столу, вспомнив, что там часики. Ему показалось — сейчас она скользнёт на пол. Сергей подхватил её. Притянул к себе. Она послушно подалась, не отвечая ему телом, только говорила, когда чуть свободней было в груди от его объятий.

— Тебе, Серёжа, ванну приготовить бы… с дороги… Знаешь, это хорошо… всё в поездах… и рубашка пропотела… знаешь, ведь мужика с дороги вымыть — первое дело…

И засмеялась, в ней это песенно отозвалось: «Мужика с дороги вымыть — первое дело». Потом улыбнулась растерянно:

— А воды и нету. С вечера была, и ведь подумала ещё — надо бы запастись… У нас часто отключают. Забыла.

— В баню утром схожу, — это были его первые слова, и она смотрела на него, ожидая их ещё.

— Голос у тебя… твой, не изменился… Серёжа, а в баню я тебя не пущу, надо же, сколь дома не был — и в баню. Я ведь придумаю сейчас что-нибудь, придумаю… В чайнике есть, полный… И на балконе ведро дождевой, я собрала голову помыть для мягкости… Да я быстро, на газе…

Поливала его в ванне из кружки, дала большое полотенце и бельё с табачным запахом: пересыпала махоркой в шкафу от моли.

Пока наспех готовила еду, он сидел в комнате, в голубизне, возле спящей дочери. Вернулся на кухню с бутылкой водки.

— В чемодане там… обновы для вас…

Вот так всегда — сам не принесёт, не покажет, будто и забыл о них, да ненароком вспомнил. Она — в коридор, принесла чемодан на кухню. Рассматривала целлофановые пакеты с чем-то голубым, красным, белым внутри, догадывалась, что это…

— Вот Шурка встанет, начнём примерять с ней… Денег-то сколько! На руки, что ль, давали?

— Отпускали домой — дали, что набежало. Высчитывали ведь. Что-то и вам отсылали…

— Ага, мы с Шуркой получали каждый месяц.

— Хватало хоть, не голодали?

— Ой, да ты что?! Голодали! Я, конечно, без баловства с ней. А много ли нам надо? Это мужика прокормить… — Она осеклась, испугалась, не подумает ли он чего-нибудь глупого, нехорошего о ней. — Я завтра мяса куплю, пироги опять стану печь тебе… Вспоминал ты пироги мои?

Он улыбнулся Тоне, а сказал то, о чём и она в этот миг подумала, когда вспомнила о пирогах в мужнины рейсы, и уже пожалела, что напомнила о них.

Он сказал:

— На машину не пойду. Всё. По завязку. И ты вон измучилась.

От жгучего толчка в груди у неё набежали слёзы…

Она не стала разбирать сейчас, отчего заплакала, только осознала, что не одно лишь воспоминание о несчастном случае вызвало слёзы. Позже, ночью, оставшись одна в кухне, она снова думала об этом и снова, уже спокойнее и в то же время остро щемяще, пережила это мгновение. Да, конечно, он пожалел её — «и ты вон измучилась», а ведь верно, измучилась! И это тронуло её. Но и другое было: он, шофёр первого класса, с шестнадцати лет за рулём молчаливо презиравший другие профессии, он решил расстаться с кровным привычным делом и браться за неведомо что. Было поэтому ощущение лёгкости, успокоения, как после долгой боли, но и появилась тревога. И чудная была тревога: найдёт ли он хорошую работу? Да чего там — найдёт, станет ли он тем же, кем был? А был он «ас Белозубов». Станет ли? И она даже удивилась, что это волнует её. Его отказ от шофёрской работы был радостен ей, но что-то обидное для себя она угадывала в этом. Как будто он отступился от чего-то надёжного, твёрдого — не просто от профессии, а от того устойчивого порядка, уверенного образа жизни, который создался за десять лет до её замужества и стержнем которого был он сам, Сергей, с его тихим упрямством и чем-то очень мужским, надёжным в натуре. И если оступился…