Читра Дивакаруни - Принцесса специй

— После того дня я стал другим человеком. Как будто мой устоявшийся мир резко перевернули, и он лишился определенностей. Мы по-прежнему занимались обычными делами: моя мама возила меня к дантисту, или мы в магазине выбирали одежду к школе. Я взглядывал на нее, чтобы что-нибудь сказать, но внезапно перед глазами мелькало кадром воспоминание о той темной комнате и искажало все вокруг меня. Я мог стоять и тупо смотреть на джинсы Levi’s, о которых грезил месяцами, или на табличку дантиста в приемной, которая гласила: «Зачем вам чистить зубы все трудиться — почистите лишь те, что могут пригодиться» — и в прошлый раз, когда я здесь был, показалась мне очень смешной. Но отныне все это не имело никакого значения.

…По мере того, как я его слушала, страх все более накрывал меня своим темным крылом. Если только малейшее соприкосновение с истинной силой сказалось в нем таким чувством утраты, то что должно статься со мной, Тило, которая поставила на карту всё, чтобы стать Принцессой? Как я смогу перенести, если специи все же оставят меня?

И, Тило — всем, что ты себе позволяешь сегодня, не подталкиваешь ли ты их к тому, чтобы отринуть тебя.

Мне хочется остановить Равена. Сказать: «Хватит, отвези меня обратно в мой магазин». Но я не могу прервать историю. К тому же Харон ждет.

Завтра, сказала я специям, желая быть искренней. С завтрашнего дня я буду послушной.

Крики чаек над нашими головами — как хриплый смех…

— Моя мать тоже изменилась. Что-то ушло из нее в тот день в машине, — какая-то внутренняя целенаправленность, какая-то страстность, которая, возможно, вся вылилась в это роковое «нет». Она вела себя как обычно: весь дом был дотошно прибран и сиял — но делалось это уже не с той ревностной верой. Если раньше она любила радио — и оно все время было включено у нас в доме, — то теперь, когда я приходил из школы домой, я видел, что она сидит у окна в полной тишине и смотрит через дорогу на пустую площадку, заросшую длинными, покачивающимися сорняками. Может быть, путешествие к своим истокам заставило ее осознать, что, несмотря ни на что, она не сумела сделать главного — перечеркнуть в своем сердце ту сторону своей жизни.

Но все это я обдумывал уже гораздо позже. А в то время, констатируя краткое замешательство, когда она торопливо вставала, чтобы приготовить мне бутерброд, становилась опять матерью, я думал — вина. И с той особой жестокостью, на которую только способны дети к своим родителям, я думал: «Хорошо. Она этого заслужила». И придумывал способы, как наказать ее еще сильнее.

Одним из таких способов было сидеть и смотреть на нее. Просто сидеть и смотреть неподвижным взглядом, как она хлопочет по дому: моет полы, протирает мебель — но там, где прежде в ее движениях я видел природную грацию и так восхищался ею, теперь видел только вымученное усилие. Усилие, направленное на то, чтобы как можно больше отличаться от тех женщин, которые были там: с сальными волосами, с выводком детей, толпящихся вокруг них и с хныканьем дергающих за подол выцветших платьев. Женщин, переставших следить за собой и за тем, как они живут, — чего она решила никогда не допускать в своей жизни. Я притворялся, что занят уроками, а сам следил, как она помогает отцу разбирать счета — ее пальцы проворно бегали по кнопкам калькулятора. Я сидел в углу комнаты с книжкой, а сам наблюдал, как она разливает чай в чашечки из сервиза для своих друзей из церкви, предлагая всем по очереди песочное печенье собственного приготовления так непринужденно, будто она пекла его каждый божий день. Но я ждал, что маска вот-вот спадет, мускулы не выдержат — и выражение потускнеет. Но, конечно, такого не происходило.

Хотя определенно это ее нервировало. Если мы были одни, она спрашивала: «Что с тобой, тебе что, нечем заняться?» И когда я кивал, ее глаза омрачались тенью — вины, как я думал тогда, хотя теперь осознаю, что это была только беспомощность, — и часто выходила из комнаты. В присутствии других она посылала мне безмолвный упрашивающий взгляд: пожалуйста, уйди. И когда я безучастно смотрел сквозь него, она начинала неловко ставить посуду или проливать чай.

Ее друзья говорили: «Какой у тебя тихий, вежливый мальчик. Вот счастливая ты, Селестина: если бы наши были такими». И я скромно опускал голову в подтверждение их слов и улыбался тихой, вежливой улыбкой. Но из-под ресниц кидал взгляд на нее. Я знал, что она читает в нем мой безмолвный вопрос: «Что бы сказали твои друзья, если бы узнали, откуда ты и кто ты на самом деле. А что бы подумал папа?»