Читра Дивакаруни - Принцесса специй

Он остановился и посмотрел на меня с проблеском какой-то надежды в глазах. Но я не знаю, как заглянуть в сферу несбывшегося, и вынуждена с сожалением покачать головой.

Между нами падает его долгий тяжелый вздох:

— Я все время твержу себе: это — прошлое, что случилось, то случилось. Но ты ведь знаешь, как это бывает. Одно дело — рассуждать здесь, — он постучал себя по голове, — а другое — что в это время здесь, — и он коснулся рукой груди и рассеянно потер ее, как будто чтобы облегчить давнюю боль.

Равен, сегодня вечером я положу на подоконник своего окна амританьян, мазь, что как ледяное пламя или пламенный лед. Чтобы твоя боль вышла из тебя вместе с потом и чтобы она отпустила тебя. Ведь порой память боли очень мучительна, и из ее тисков мы, человеческие существа, часто не в силах вырваться.

— В решающий момент, — продолжал он, — вот что произошло. Из дальнего угла комнаты голосом тихим, но настойчивым, как всегда, когда я собирался сделать что-то опасное, мама крикнула: «Нет». Вполне возможно, что это вышло невольно, потому что, когда я обернулся посмотреть на нее, она похлопывала ладонью по губам. Но все уже было кончено. Услышав, я инстинктивно подался назад. Небольшое движение, но его оказалось достаточно. Птица издала протяжный крик и поднялась в воздух. От хлопанья ее крыльев взвился ветер. Она стремительно взмыла вверх. Я было испугался, что она врежется в потолок и поранится, но она прошла сквозь него и исчезла. Только перо от нее опустилось, кружась, в мою руку. На ощупь оно было невероятно мягкое. И тоже растворилось в моей ладони бесследно. Когда я поднял глаза, то увидел, что мой прадедушка стал падать вперед, и двое людей подбежали, покачали головами и бережно положили его на спину. Остальные столпились у его постели и запричитали, а я онемел, пораженный чувством вины. И потери, потому что видел доброту в его лице и держал это перо в руке, шелковистое, как ресницы.

Мама потянула меня к двери со словами:

— Пойдем, пойдем, нам пора.

Я сопротивлялся. Я был сильно напуган: мне казалось, что, без сомнения, это я его убил — чувствовал, что должен подойти к его одру, последний раз прикоснуться к его руке. Но я не мог спорить с силой взрослого человека.

Равен посмотрел на меня невидящим взглядом.

— Впервые я действительно ненавидел ее.

…Я вижу память об этом в его глазах. Странная его ненависть: не дикая и неистовая, как можно было бы ожидать от ребенка, а как будто он вмерз в лед озера и оттуда смотрит на все другими глазами — ледяным, отстраненным взором…

— Я перестал вырываться, так как видел, что это бесполезно. Вместо этого я подскочил к ней и дернул ожерелье у нее на шее. Оно лопнуло с таким громким треском, что я думал, все обернутся, но, конечно же, это было только мое впечатление. Она, задыхаясь, резко втянула воздух и поднесла руку к шее. Жемчужинки покатились в разные стороны, мелкой дробью стуча по полу и стенам.

— Из-за тебя, из-за нас умер прадедушка, — крикнул я и с этими словами повернулся и зашагал к двери. Под моими ногами перекатывался жемчуг, гладкие скользкие шарики. Я тяжело ступал, желая раздавить их, но они ускользали, и, оглянувшись, я увидел, что темный пол усеян ледяными слезинками.

При моих словах по лицу матери прошла судорога, которая сменилась потерянным выражением, как будто все мускулы внезапно опали. Какая-то часть меня, ужаснувшись, хотела сейчас же прекратить вести себя подобным образом, но какая-то новая моя сторона, полная ненависти, не могла успокоиться:

— Он хотел дать мне что-то особенное, — а ты все испортила.

Иногда я думаю, если бы не эти мои слова, сказала бы мама что-нибудь вроде: «Прости меня, детка, я не хотела, так получилось». Может быть, и нет. Обвинить легче, чем оправдать, не так ли?

— Да, — согласилась я, — всегда.

— И она сказала другое, тоном таким ясным и рассудительным, что, только зная ее так хорошо, как я, можно было услышать за ним еле сдерживаемую ярость: «Он все равно был уже при смерти. Мы здесь ни при чем. Мне очень жаль, что тебе пришлось это увидеть. Это моя ошибка. Зачем только я позволила этому идиоту уговорить меня прийти. А что касается «чего-то особенного», пусть все это племя мумбо-юмбо пудрит мозги кому-нибудь другому».

Мы уже вышли из комнаты в кухню, где теперь скопилось еще больше народу. Мужчины с бычьими шеями в джинсах с засохшей на них грязью — кто попивает из бутылок, кто ест куски поджаренного хлеба, макая их в подливу на бумажных тарелках. Женщины сидят, как колонны, раздавшиеся, с тучными бедрами. Если они и подумали что-нибудь о стройной женщине в одежде с перламутровыми пуговицами и мальчике в костюмчике, если даже и слышали нашу перебранку, то на их лицах это никак не отразилось. Когда мы шли мимо них, одна из них задрала подол своего платья, чтобы вытереть им нос своему ребенку.