Лорен Вайсбергер - Дьявол носит «Прада»

— Да, но вы же сказали, в семь часов. Мне еще нужно…

— Я сказала, в половине седьмого. И еще раз повторяю: в по-ло-ви-не седь-мо-го. Вам ясно?

Щелк. Конец связи. Я взглянула на часы: 6.05. Это уже интересно.

— Она хочет, чтоб я приехала через двадцать пять минут, — объявила я громко, ни к кому в частности не обращаясь.

На лице у Лили выразилось облегчение.

— Ну так давай соберем тебя.

— А с тобой мы не закончили. Что ты хотела сказать? — Это был нужный разговор, но нам обеим было понятно, что контакт уже прервался. Времени не было даже на душ, оставалось пятнадцать минут, чтобы одеться, а потом забраться в машину.

— Правда, Энди, тебе надо идти. Давай собирайся, потом поговорим.

И снова у меня не было другого выбора, кроме как в спешке, с колотящимся сердцем залезть в свое узкое платье, пройтись щеткой по волосам и попытаться совместить имена гостей с их фотографиями, которые Эмили так кстати распечатала заранее. Лили следила за разворачивающимся действом с легким весельем, но я знала, что она переживает из-за этого случая с Чокнутым Панком, и мне было плохо оттого, что я не могу поговорить с ней об этом прямо сейчас. Алекс говорил по телефону со своим братишкой — убеждал его, что тот и вправду слишком мал, чтоб ходить в кино на вечерние сеансы, и что их мама не проявляет никакой особенной жестокости, запрещая ему это делать.

Я поцеловала его в щеку, и он присвистнул; сказал, что поужинает с приятелями, но будет ждать моего звонка, если вдруг я захочу с ним встретиться. Ковыляя на высоченных каблуках, я побежала назад в спальню; Лили держала в руках что-то очень красивое из черного шелка. Я вопросительно посмотрела на нее.

— Платье для большого выхода, — пропела она и встряхнула платье как простыню, — пусть моя Энди ни в чем не уступает этим нуворишам из Каролины, которым будет сегодня прислуживать как простая официантка. Моя бабушка когда-то купила мне это на свадьбу Эрика. Не уверена, красивое оно или не очень, но оно вполне вечернее, и написано, что это Шанель, так что должно подойти. Я обняла ее.

— Пообещай мне, что, если Миранда прикончит меня за какую-нибудь оплошность, ты сожжешь это платье, а меня похоронишь в спортивном костюме. Пообещай мне!

— Ты классно выглядишь, Энди, правда. Никогда бы не подумала, что увижу тебя в вечернем платье от Оскара де ла Ренты и что ты пойдешь на банкет Миранды Пристли, но ты… вполне соответствуешь. А теперь иди.

Она подала мне бряцающую цепочкой слишком блестящую сумочку от «Юдит Либер» и встала у двери.

— Повеселись там как следует!

Машина уже подъехала, и Джон, который сегодня смотрелся особенно дико, присвистнул, когда водитель открыл мне дверцу.

— Дай им там как следует, красавица, — крикнул он мне вслед, усиленно подмигивая, — похоже, допоздна не увидимся!

Он понятия не имел, куда я еду, но уже и то утешало, что он не сомневался, что я вообще вернусь. Может, все не так страшно, думала я, усаживаясь на мягкое заднее сиденье лимузина. Но тут мне пришлось приподнять платье, ноги коснулись ледяной кожаной обивки, и по всему телу прошла дрожь. Нет, скорей уж все будет так паршиво, как ожидалось с самого начала.

Водитель выскочил из машины и побежал открывать мне дверь, но я вышла раньше, чем он успел это сделать. Я уже однажды бывала в Метрополитен-музее — с мамой и Джил мы тогда смотались на денек в Нью-Йорк «посмотреть достопримечательности». Не помню, что за экспонаты мы тогда видели, помню только бесконечную белую лестницу при входе, чувство, что на нее придется взбираться вечно, и то, как болели мои ноги в новых туфлях, когда мы все-таки добрались до верха.

Лестница была там же, где я видела ее в воспоминаниях, но в сумерках выглядела по-другому. Я привыкла к унылым и коротким зимним дням, и мне было странно, что уже половина седьмого, а небо только-только начинало темнеть. Этим вечером лестница выглядела по-королевски — нечасто такое увидишь. Она была красивее лестницы на площади Испании в Риме, красивее той, что ведет ко входу в библиотеку Колумбийского университета, красивее даже дух захватывающего подъема к Капитолию. Только взобравшись на десятую ступеньку этого белого великолепия, я поняла, сколько огорчений могут доставить такие вот шедевры. В чьем воспаленном воображении могла родиться мысль заставить женщину в узком платье до пола и в туфлях на шпильках карабкаться на эту Голгофу? Поскольку я не могла как следует возненавидеть архитектора — или даже тех, кто поручил ему эту работу, — я переложила всю тяжесть их ответственности на Миранду, которая в последнее время выступала в роли явной либо неявной виновницы всех моих несчастий.