Мартин Андерсен-Нексе - Дитте - дитя человеческое

Понятно, что в семье решающий голос принадлежал Сэрену, — но иногда и Марен удавалось поставить на своем, особенно в серьезных случаях, когда дело касалось блага их потомства. Тогда Марен покидало благоразумие, она отказывалась принимать все доводы Сэрена и стояла на своем, как скала, которую ни перескочишь, ни объедешь. Уж потом Сэрен и досадовал, что ему не подвернулось на язык в нужный миг то волшебное словцо, которое низводило Марен с облаков. Ведь она была настоящей дурой, особенно когда дело касалось потомства. Но, с пустой головой или вовсе без головы, — она в такие важные минуты говорила как будто от лица самой судьбы, и у Сэрена хватало ума замолкать.

На этот раз похоже было, что Марен в самом деле права. Прописанное гомеопатом лекарство — молоко с содой — чудесно подействовало на Сэрине. Она расцвела, стала полнеть — любо-дорого взглянуть было.

Но всему есть предел. Сэрен Манн — отец и кормилец семьи — первый подумал так. А потом и Марен должна была в один прекрасный день сказать себе, что теперь дочка хорошо поправилась. Однако Сэрине все продолжала пухнуть. И пошли у матери с дочкой разговоры — что бы это такое могло быть? Водянка, что ли? Или ожирение? Вообще догадок было много, и мать с дочкой постоянно шушукались между собой, но стоило войти отцу, — умолкали обе.

А он просто сам не свой становился, — на каждом шагу чертыхался, вечно брюзжал. Им обеим и без того приходилось тяжко, особенно бедной девчонке! Да разве этакий чурбан отец догадается пожалеть больную? И наконец Сэрена словно прорвало, с такой злобой и ехидством он крикнул:

— Да девка просто с прибылью! Только и всего!

Тут Марен бурей налетела на мужа.

— Что такое ты болтаешь, пустая голова? Можно подумать, что это ты родил восьмерых детей? Или девчонка тебе в чем-нибудь призналась? Стыд и срам заставлять ее слушать такие паскудные речи. Ну, да уж раз начал, так продолжай. Спроси у нее сам. Отвечай отцу, Сэрине! Это правда, что ты ждешь ребеночка?

Сэрине, понурая, страдающая, испуганная, сидела у печки.

— Тогда это было бы, как с девой Марией, — прошептала она, не поднимая головы. И вдруг вся поникла и зарыдала.

— Вот сам видишь, какой ты безголовый! — с сердцем крикнула Марен. — Девчонка чиста, как младенец в утробе матери. Это у нее опухоль сделалась от болезни, понимаешь? А ты в доме ад устраиваешь, когда девчонка, может быть, смерть в себе носит.

Сэрен Манн втянул голову в плечи и был таков, сбежал в дюны. Уф! Пронесло! А как это она обозвала его? Он — пустая голова?! В первый раз за всю их совместную жизнь случилось такое. Так бы и бросил ей сейчас же это прозвище обратно, чтобы оно не осталось за ним. Но сунуться к взбеленившейся бабе и ревущей девке… Нет, уж лучше подождать!

Сэрен Манн был человек упрямый, и уж что взберет себе в голову, того не вырубишь и топором. Он не говорил ни слова, но на лице у него так и написано было: «с бабами только свяжись, сам не рад будешь!» И Марен не сомневалась насчет его истинного мнения. Ну, да пусть думает, что хочет, лишь бы молчал. И без того девчонка мучается, пьет керосин, ест зеленое мыло, совсем как полоумная. Люди говорят, это помогает от внутренней болезни. Не хватает только, чтобы собственный отец загнал ее своими насмешками в могилу!

С того дня Сэрен избегал сидеть дома, и Марен ничего против этого не имела, — по крайней мере, не торчит перед глазами, не злобствует! А он если не выходил в море на лов, то копался на своем участке или мастерил что-нибудь, а то просто беседовал с рыбаками, сидя на скамейке на высокой дюне, откуда виден был каждый парусник, входивший в бухту или уходивший из нее. Домашние по большей части не тревожили его, но, когда Сэрине становилось очень уж плохо, прибегала Марен, в своей материнской тревоге такая жалкая, что больно было глядеть на нее, умоляла мужа свезти наконец дочку в столицу и показать врачам, пока еще не поздно. Случалось, что Сэрен выходил из себя и, не стесняясь, кричал во всеуслышание: «Да черт тебя побери, старую дуреху, — сама родила восьмерых, а не видишь, что с девкой?!»

Однако Сэрен тотчас же раскаивался, — ведь нельзя же было ему совсем обойтись без семьи и дома, а стоило ему переступить домашний порог, подымался настоящий содом. Но как же быть? Иной раз всякое терпенье лопнет и надо отвести душу, не то сам дурак дураком станешь от этого бабьего вздора. Во всяком случае, его иногда так и подмывало подняться на самую высокую дюну и оттуда выкрикнуть на весь поселок то, что он думает, — просто назло своим бабам.