Кларисе Лиспектор - Осажденный город

В одну из своих последних деловых поездок, вместо того чтоб оставить супругу на Базарной Улице, Матеус снял ей домик на острове, ожидая, что море вернет румянец ее щекам.

Лодка качалась, борясь с волнами, какие неразыгравшаяся буря полнила гневом и пеной.

Бледная от тошноты, Лукресия жмурила глаза, пытаясь разглядеть вдалеке землю, которая ускользала. Но едва вышла на берег, как какая-то радость стала рождаться вместе с шагами, тонувшими в песке пляжа. Вскоре достигла она центра маленького морского городка, во главе свиты из лодочника и служанки.

Еще раньше, чем села в тележку, она заметила вывеску доктора Лукаса, которая представляла, в глазах Матеуса, гарантию здоровья Лукресии, действительно похудевшей.

Садясь в тележку, она постаралась хорошенько запомнить дом, где сможет найти врача, если понадобится. К ее удивлению, вместо того чтоб ощутить сердцем всего лишь безопасность, она вздрогнула, словно проснувшись от воспоминания о какой-то силе… — мощи?.. Она дала приказ трогаться.

Лошади попались спотыкливые, вдруг круто брали поперек тропинки, но вскоре пошли ровно, вздев головы, — а она хотела, чтоб они летели как птицы.

Надломленная неведомым стремлением, она даже сдернула шляпу, и волосы, рассыпавшись, разлетелись по ветру. Что хотела она сказать этим жестом, поняли одни только деревья, и лошади бежали между ними.

Вот и деревянный домик, в тонах белых и бурых по причине сырости, затемнявшей его контуры. Зелень вокруг была опалена запахом тины, какой приносил непрерывно ветер. Лукресия вдыхала соленый воздух, осторожно втягивала ноздрями это все казавшееся ей чем-то от жизни холодной и легкой, как ручей, и напоминавшее о днях безмолвия до начала бурного роста города Сан-Жералдо.

Дом воздушной постройки на песчаной косе… Уже через несколько дней заметила она, что просыпается с белой кожей и черными ресницами, вся — светотень, настолько уже начала подражать новому пейзажу. Воробышек пролетел по комнате, из одного окна в другое. Лукресия Невес не уставала обходить крохотное свое жилище, все более поражаясь: все стало так просто, что немножко причиняло боль.

Под первым же предлогом, из-за пропажи сыра, она поругалась со служанкой и выгнала ее. И наконец — одна, с прежней своей настороженностью жития — стала она замечать каждую трещинку в дереве, и розы в саду вырастали миг за мигом на ее глазах, пока она бегала по тропинкам, вскрикивая от благодарного узнавания всего.

По ночам сорванные розы смутно освещали комнату и невозможно было сомкнуть глаз; волны, бившие в далекий берег, хотели унести ее туда, но кряхтенье жаб стерегло ее совсем рядом. По утрам просыпалась она такая бледная, словно скакала галопом всю ночь напролет; бежала, босая, по комнатам и распахивала дверь на песчаный островок палисада. Новые розы распустились за ночь.

Море было далеко, но розы тихо тлели на соленом ветру, веющем в предвечерье.

Она тогда садилась у порога, накинув на плечи шаль Аны. Чем больше сгущалась ночь, тем дальше казалось все — кто ушел, тот ушел навсегда, ветви дрожали, деревья чернели у корней, и песчаные прогалины выступали, белым-белы.

Простор был широк. Любое, что ни случится, прозвонит колоколом… Она не подпустила к себе радости, задумчиво прислушиваясь к тем самым шагам, какие узнавала лишь благодаря наваждению… Убирала стул, запирала дом и зажигала на столе лампу. Все, что находилось снаружи, оказывалось внутри.

Задремывала, настороженная, словно ей угрожало проснуться под топот лошадей, окруживших дом. Словно это была первая ночь, когда она сомкнула глаза после того, как похоронили кого-то. Была ли это пауза в катаклизме жизни, о каком однажды со страхом говорила Ана?

Тиканье будильника удерживало каждую вещь на ее поверхности. Придавало каждому предмету его четкое одиночество. Круг сыра на столе был кругл. Квадрат окна был квадратен. И поутру силуэт женщины у порога был темен на свету.

И москиты. Дом среди роз торжественно устремлялся ввысь на крыльях легких москитов с высокими ножками. Они выросли здесь больше обычных размеров и, ослабленные этим излишеством, легко попадались и гибли: стоило оставить стакан с водой, и они тонули, даже не успев повредить усики. То была жизнь краткая, без непокорства. Казалось, они жили историей, гораздо более значимой, чем их собственные. И, такие бесполезные и блестящие, превращали мир во вселенную.

Паук сплел уже не одну паутину на окне, когда она направилась в путь, какой приведет ее к центру городка.