Кларисе Лиспектор - Осажденный город

— Вот видите, — сказал он голосом ясным и сильным, — в эту ночь, такую прекрасную, мне придется работать, — сквозь темноту он смотрел на нее, сурово внушая ей, чтоб держалась более достойно…

— …Невозможно! — вскрикнула она томно, дыша радостно всей грудью и не внемля никаким предостережениям…

— Вам хорошо видно? — спрашивал врач настойчиво.

Хотел, что ли, показаться ответственным за то, что сам вызвал?

Чувствовал себя виноватым? Она повиновалась, полуоткрыв рот.

— Пришли… — тугая дверь полуоткрылась, и мужчина улыбнулся, — ну, прогулка была вам полезна? — спросил он уже другим тоном.

— Очень полезна, доктор.

Он что, сердится? Жабы сипло кряхтели где-то рядом.

— Уж и не знаю, как вас благодарить, доктор… — говорила она с усилием, что-то больше обычного разгоревшись, волосы трепались на ветру.

— Тогда не благодарите, — отвечал он резко.

О, как он недоволен!

— Ладно, доктор.

Сквозь темноту, смутно освещенную близостью моря, он смотрел теперь на нее с любопытством, почти забавляясь, — и улыбнулся наконец.

— Ну тогда доброй ночи, идите отдыхайте.

Он протянул руку, думая встретить ответный жест, и невольно коснулся ее локтя — она побледнела: «Доброй ночи», — ответила она, и мужчина пошел прочь по упавшим листьям.

Лукресия Коррейя постояла в нерешимости у дверей своего дома, удержанная на высотах, где пребывала, жабьими голосами, рассеянными вдали. Кашлянула, запахивая пальто. Отбросила ногой камешек.

Затем вошла в дом и зажгла свет. Внутри все было невесомо, проветрено. Кровать, стол, лампадка. И не дотронешься — все вещи такие легкие, острые, прямые на ветру. «Почему я не подойду и не потрогаю их?» Не смогла и поежилась от холода.

Потом, зевнув, разделась и легла. Какая-то мирная радость уже начинала разливаться по телу вместе с первой теплотой, зубы словно отточились, и ногти отвердели, сердце наконец ощутилось в груди мелкими жесткими ударами. И она погрузилась в ту крайнюю усталость, в какой не полюбилась бы ни одному мужчине. Усталость, и раскаяние, и ужас — бессонница под светотенью фонаря за окном.

Она не хотела вступать на дорогу любви, то была бы реальность слишком кровавая — фонарь вдруг выхватывал ее из темноты, как молния, и освещал ее лицо, такое чуждое сладострастью!..

В темноте она вновь видела перед собою бальные залы, замершие под ярким светом, и людей, объятых ужасом в неподвижном танце, — автоматическая реальность, автоматическое удовольствие… — она отпрянула, бледная, от этого виденья… «Ах», — вздохнула она изумленно.

Но постепенно, от света фонаря, то освещавшего ее, то затемнявшего, она начала бредить, воображая разговор, в каком доктор Лукас представал еще более суровым, а она сама еще более робкой, задавая ему, чтоб выиграть время, тысячу вопросов, составляющих танец вокруг него с целью заставить его смешаться: «Вам нравятся высокие дома?.. Вы верите в меня?.. Если б я умирала, вы меня спасли бы?.. Вы много языков знаете?.. Мне это так по душе!..» И показала бы спешно то, чем владеет: «Вот мой временный дом, этот город так похож на Сан-Жералдо! Вон там мое окно».

Такая кротость рождалась не стыдом, она рождалась красотой, страхом — тут снова вспомнились кряхтящие голоса огромных жаб.

Но, внезапно оробевшая, мрачная, она стала разглаживать простыню, чтоб помочь виденью: «Я отдаю тебе свою жизнь и ничего более». Доктор Лукас, чье выраженье лица в тот миг выдумать невозможно, вскричит: «Мне нужно меньше, чем твоя жизнь, мне нужна ты!» И она ответит, со стыдом и болью: «В любви недостойно просить так мало, мой мальчик».

Когда миновал самый тугой миг ночи, осталось под конец легкое облако сырости, и волны вяло били о берег. Она задремала, и доктор Лукас все шептал ей, немножко смешной с этим своим строгим лицом: «Вы, значит, не умеете быть свободной». А она отвечала: «О, я не могу, нет, нет», — и стала свободной настолько, что уснула.

На следующий день она ждала его на улице, напротив консультации.

Когда он ее увидел, то так и замер с ключом в руке, плотно сомкнув губы. Он был раздосадован.

Но она смотрела на него так скромно, так кротко… Опускалась ночь.

Не произнеся ни слова, Лукас затворил дверь консультации, и они зашагали рядом друг с другом. Они шли по городку, потонувшему в тенях. Иногда женщина шла впереди, и доктор Лукас останавливался. Она тогда устало плелась дальше по парку, уверившись быстрым взглядом, что он еще здесь и смотрит на нее; отдалялась, спотыкалась, прислонялась, истомленная, к каменным орлам, проводя пальцами по выступам рельефов…