Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии

Возможно, что именно из-за той важности, которую я придавал своему внезапному появлению в ее офисе, я отменил его, хотя уже не раз и не два кружил по улочкам вокруг здания, кружил просто так, но и для того, чтобы увидеть, как она решительной своей походкой выходит из парадной двери, направляясь к месту индивидуальной офисной парковки. Да, я отменил свое появление, не желая торчать там между ожидающими своей очереди посетителями, имея при себе в качестве предлога лишь гарантийное обязательство и тем умаляя то сладостное ощущение нашей взаимной сопричастности, при мысли о которой у меня начинали дрожать руки. И так это длилось до того момента, пока я не увидел ее во сне, сразившем меня в середине дня, поскольку теперь, когда я сам был властелином своего времени, я приобрел привычку проваливаться в сладостный, долгий дневной, точнее, послеполуденный сон. В моем сне она стояла и в дружелюбной своей и доверительной манере разговаривала с Хишиным, который, прикинувшись в шутку больным лежал в палате на одной из кроватей. И этот незатейливый, простой сон почему-то возбудил меня до такой степени, что в тот же день, ближе к вечеру я купил пестрый шелковый индийский шарф, который я отыскал в одной из лавчонок на Басл-стрит и прямым ходом отправился в ее офис и спросил темноволосую секретаршу, которая запомнила меня по тому утру, когда мы организовывали всю ту суету, что предшествовала путешествию, и которая тепло приветствовала меня теперь, согласившись впустить меня на несколько минут, как только ее начальство освободится. Но оно освободилось как раз в эту минуту, и я вошел внутрь, плотно прикрыв за собою дверь, сел напротив нее не ожидая разрешения, после чего, не поднимая глаз, вручил ей гарантийное обязательство, подписанное моими родителями и сказал:

— Вот гарантии, о которых вы говорили.

Ее глаза светились обычной ее улыбкой, и сама она выглядела абсолютно безмятежной, как если бы давно была готова к подобному и внезапному вторжению. Вот только я-то не мог понять, к чему эта ее безмятежность, невозмутимость и спокойствие: относятся к тому ли, что все происшедшее между нами она по-прежнему считала мимолетным эпизодом, после которого все было кончено, или, наоборот, — ее спокойствие было знаком того, что она поверила — я не принял ее слов всерьез и появился с документом о гарантиях собственной персоной, так как не собирался оставить ее в покое. Она взяла гарантийное письмо и сложила его так, как если бы хотела порвать его пополам, но в следующий момент заколебалась и притихла. Возможно, в ней заговорил в эту секунду профессиональный юрист, прикоснувшийся к документу. Колебалась она недолго и, преодолев сомнения, разорвала бумагу на клочки и выбросила в корзину для мусора со словами:

— Не беспокойтесь… я вам верю. — Потом подняла на меня смеющиеся свои глаза и спросила: — Ну и… как ты поживаешь? Уже поправился? — Произнося это, она покраснела, словно боясь, что я скажу нечто нескромное, но я совершенно невинным голосом спросил ее в свою очередь:

— Поправился? От чего?

Тогда сказала она:

— Ты знаешь от чего. От чего-то, что совершенно невозможно и чего никогда больше не случится.

Я промолчал, опасаясь, что нахлынувшее на меня вожделение омрачит мой рассудок и лишит меня сил для возражения. Тем не менее их у меня нашлось достаточно, чтобы посмотреть на нее в упор. На ней был серый костюм — того же фасона, что висели у ее матери в шкафу. Узел ее волос был слегка ослаблен, и длинная прядь упала на шею. Цвет самих волос был темнее тех, что запомнились мне неделей раньше, и я не мог решить, покрасила ли она их, или меня ввело в заблуждение освещение комнаты. Ее макияж тоже понес потери в течение рабочего дня, и теперь на скулах проступили трогательные веснушки. Груди ее в эту минуту выглядели не такими массивными, форма их отчетливо подчеркивалась белой блузкой. А за столом на мгновение я увидел мелькнувшую полоску так запомнившегося мне живота. Бесспорно, ее нельзя назвать красавицей, подумал я, и смутное воспоминание о послеполуденном сне проплыло в моем сознании. Но была в ней та теплота и наполненность жизнью, та устремленность, в которой сейчас я так нуждался… и если она продолжала думать, что между нами все кончено, что ж… у нее на это были все права и все основания. За исключением одного: пусть я даже не сумел убедить ее в этом, но сам я твердо знал — только тот, кто начал дело, вправе его и закончить. А пока, в наступившем тяжелом молчании я достал завернутый в подарочную бумагу шарф, лежавший у меня в кармане, и выложил этот пакет на стол прямо перед ней, прохрипев грубым голосом: