Дёрдь Конрад - Соучастник

Спустя две недели я уже ездил из лагеря в лагерь, выступал перед пленными, организовывал съезд венгерских военнопленных-антифашистов; когда я спрашивал, кому они поручают их представлять, они растерянно переглядывались. Тогда я интересовался, кого они выбрали в бараке хлеборезом. Тот, о ком известно, что он даже корешам своим не режет пайку потолще, пускай и станет их представителем. С этим все соглашались: лучшего критерия демократического представительства я не встречал и с тех пор. Вряд ли я тогда сознавал, что подбираю кадровую элиту будущей Венгрии; русских же не волновало, кто попадет в число избранных: коли дурак, то потом отсеется, а зацепится, стало быть, не такой уж дурак. К тому же руками старательных дураков проще держать в узде самонадеянных умников. Видел я одного взводного из батраков, который только глотку драть умел: «Жили мы, как скоты, в стране господ. В народной Венгрии мы будем господами!» И он оказался прав: пять лет спустя, дома, он, уже толстый генерал армии, выезжал на огромном черном автомобиле на площадь перед парадным полком, командный голос его наполнял всю площадь. В антифашистской лагерной школе в нас вдалбливали огромное количество идеологии и немного военной науки; правда, давали еще мясные консервы и американский шоколад. Зад мой уже не напоминал высохшую старушечью грудь, да и член ожил, так что нашей врачихе, офицеру внутренних войск, грозе пленных, однажды, когда мы остались одни, я засадил без лишних слов, не встретив ни малейшего, даже символического сопротивления. Окрепнув душой и телом, разъезжали мы по лагерям, проводя беседы с отощавшими бедолагами, которых косили тиф и дизентерия. В одном лагере меня пригласили на спектакль: сюжет развивался стремительно, от сцены к сцене, от свадьбы к крестинам, от господских забав к поминкам — и везде надо было много есть. Лагерного политрука нетрудно было убедить в преимуществах реалистической эстетики, в том, что аксессуары должны быть настоящими; для актеров были найдены шелковые юбки и выделена каша. Пленные с удовольствием изображали жадных и ненасытных бар: жеманные аристократы и аристократка в восьмой раз накидывались с алюминиевыми ложками на остывшую кашу. Публика следила за ними, затаив дыхание, в зале не было слышно ни звука, кроме упоенного чавканья, и чудо, к которому стремится любое искусство — катарсис отождествления с героями, — здесь достигалось шутя. Зрители бурно подбадривали актеров: лопай, лопай, хоть раз наешься досыта; а те охотно проникались ожиданиями публики, чувствуя себя застрельщиками в царстве обжорства. Они ели уже не ради желудка, а скорее назло ему, ели от имени тысяч своих голодных солагерников, и начальство, видя это, помалкивало; когда я приехал туда в следующий раз, половину труппы унесла дизентерия.

«А сейчас расскажите о провале, о том, как вас допрашивали. Что случилось с вашей женой?» — спросил меня, почти с эротическими интонациями в голосе, очередной следователь. Вернее, следовательница: это была немолодая большевичка, учительница математики, венгерская эмигрантка. Совсем недавно ее, откопав в каком-то среднеазиатском лагере, поставили преподавать в антифашистской школе военнопленных историю партии и подвергать уничтожающей критике правых и левых уклонистов, к тому времени в основном казненных.

Хотя муж ее тоже был расстрелян, а ее, как жену шпиона и предателя родины, за какие-то четверть часа приговорили, вместе с сотней таких же несчастных, к десяти годам принудительных работ — половину срока она уже оттрубила в туркменской пустыне, — в роль идейно убежденной преподавательницы она вошла легко; только за обедом заметно было, откуда она прибыла. Дрожащей, как у побирушки, рукой протягивала она миску высокомерному немцу-повару, на белой, мускулистой груди которого вытатуировано было много мужских имен.

Алчно и все-таки нежно прощупывала она мою память; воображение ее, изголодавшееся за пять лет лагерных мытарств, жаждало прикоснуться к запахам и вкусам давно не виденной родины. Мне пришлось подробно, до мелочей, до последнего гвоздя, на котором висела картина, описать обстановку нашей квартиры, гольфы, которые носила Жофи, ее шляпки-тюрбаны, рассказать, какой величины кусочки рыбы мы бросали в котел, варя уху на нашей даче возле Дуная, где скрывался один из руководителей партии: он сломал ногу, когда, выломав доску в полу товарного вагона, выскочил на ходу из поезда.