Джон Бэнвилл - Афина

Эти полчаса я помню удивительно ярко и отчётливо. Ничего не происходило — совершенно ничего, как бывает, когда подымаешься в лифте или ждёшь какого-то известия, а оно всё не поступает, — но при этом у меня было ощущение, будто совершается нечто большое, настолько огромное, что его не замечаешь, вроде поворота Земли навстречу ночи. Я словно проходил ритуальное испытание или обряд очищения: тени, одиночество, грачиный грай, спящая старуха и я, вышагивающий взад-вперёд в густеющем сумраке. Когда наконец внизу непривычно протяжной, пронзительной трелью прозвенел звонок, мне послышалась в нём настойчивая литургическая нота.

Я открыл входную дверь, и доктор Муттер боком, торопливо проскользнул внутрь, словно какой-нибудь шпион или человек, спасающийся от погони. Долговязый и несуразный, с маленькой, аккуратно вылепленной головой на длинном стебле шеи, он напоминал тех горемык, что в последнем классе средней школы вдруг вымахивают футов до шести — сплошные запястья, колени и костлявые страдания. У него была привычка, как миссис Хаддон, разговаривая, смотреть вбок, будто вдруг вспомнил что-то ужасное совсем из другой области. Доктор озабоченно пожал мне руку, глядя на стену повыше моего плеча, и усталыми шагами поднялся вслед за мною по лестнице, вздыхая и что-то тихо говоря, только непонятно, мне или самому себе. В спальне я сразу включил верхний свет, и он минуту постоял на пороге, сутулый, с докторским чемоданчиком в руке, разглядывая тётю Корки на расстоянии. Потом просунул скрюченный палец под воротничок — это уже скорее как Хэккет, — оттянул, вздёрнул подбородок, скривил рот и судорожно сглотнул. «Хм-м-м», — промычал он неопределённо. Тётя Корки, пепельно-бледная, заметно усохла, пока я ходил открывать дверь. Нелепый златокудрый парик по-прежнему был у неё на голове. Доктор Муттер опустил ей ладонь на лоб и снова произнёс: «Хм-м-м!» — вложив в это междометие больше озабоченности, чем в первый раз, и нахмурил брови, как полагается в их профессии. Я ждал, но больше ничего не последовало. Тогда я сам, с некоторым раздражением, сообщил ему, что по-моему, она сломала ногу. Он словно не слышал.

Обернувшись ко мне и глядя на окно у меня за спиной, он объявил:

— Надо, я полагаю, вызвать «скорую помощь». Снова телефон, и ещё один период тупого ожидания. Я ходил из угла в угол, доктор Муттер бормотал. Потом внизу на улице «скорая помощь» с синей фарой на крыше, и два добрых молодца-санитара с носилками, и когда спускались вниз по лестнице, каждой двери выглядывало любопытное, сочувствующее лицо. Внизу я стоял в стороне, пока они загружали в машину мою тётку. Освещённая внутренности кареты напомнила мне Рождественские ясли. Ночь вокруг этой передвижной колыбели была бурная непогожая, в чёрном небе сражались шумные силы. Тётя Корки лежала привязанная ремнями и прикрытая одеялом цвета засохшей крови. Редкие закутанные прохожие замедляли шаг и тянули шеи — заглянуть. К открытой задней двери подошёл водитель и протянул мне руку. «Тут есть ещё место», — сказал он мне. Я не сразу понял, о чём он. Доктор Муттер уже сидел возле тёти Корки, держа саквояж на коленях. В неоновом свете и врач, и пациентка казались одинаково бледны. Я нехотя вскарабкался к ним. Большая машина покачнулась под моим весом.

Больница… Про больницу тоже надо? Ветер над дверью приёмного покоя раскачивал висячую лампу, почему-то в моей памяти — газовую; внутри — длинный коридор с сопливо-зелёными стенами, там мою тётю на каталке оставили стоять, как железнодорожный вагон на запасном пути. Пахло тёплой кашей — запах, сразу перенёсший меня в раннее детство. Где-то рядом занудно любезничала невидимая парочка, похоже, что врач и сестра. Затем засуетились крахмальные халаты, резиновые подошвы зашлёпали по резиновым дорожкам, и тётю Корки куда-то спешно увезли.

Потом я увидел её уже в тёмно-зелёных стенах подвала при тусклом, стоячем водянистом освещении — и с трудом узнал. Парик с неё сняли, жидкие космы собственных волос оказались того же ржаворыжего оттенка, что и у меня. Обнажившаяся кожа на голове была бледная, пористая, как будто видишь уже голый череп. Вынули даже зубы, неизвестно зачем. Я тронул её щёку, она была твёрдая, прохладная, но ещё не холодная и слегка липкая, словно недавно вылепленная из глины. Я отступил на шаг и опять услышал, теперь ещё отчётливее, тот чёрный ветер, что проносился через безмолвную европейскую ночь, и стук захлопнувшейся тёмной двери.