Давид Гроссман - Будь мне ножом

Буду читать твоё письмо.

Ещё минутку…

Привет, Мирьям…

Слишком тяжёлая, слишком плотная и слишком сжатая — и тем не менее, смотри, сколько места ты выделила в себе для меня, со всеми моими торчащими локтями!

Я хотел сейчас же, в десять часов вечера, взять такси, примчаться к тебе, обнять изо всех сил, гладить тебя, утешать, лежать с тобой рядом — только чтобы быть как можно ближе к этой истории. К месту, где всё это происходило — с тобой, Амосом и Анной. И с Йохаем.

Ты догадываешься, что сейчас я испытываю тошноту, вспоминая некоторые вещи, написанные мной за эти месяцы. Написанные без умысла — по неведению, чёрствости, глупости, по рассеянности, с жестокостью ребёнка, топчущего птенца. Или эта самолюбивая болтовня о свинке, и что бы ты сделала, если бы подхватила болезнь с такими осложнениями… Как ты меня терпела?!

Я хочу, чтобы ты почувствовала, что сейчас я с тобой всей душой и телом, более, чем когда-либо. Я снова завожу в себе мотор и возвращаюсь. Мирьям, я не хочу вспоминать, где был в эти дни, во что окунулся, — я хочу проснуться и жить, хочу передать тебе словами весь свой генетический запас, всё хорошее и плохое, что есть во мне — всего себя! Пусть в каждой моей фразе к тебе вьётся микроскопическая спираль моей ДНК… Я знаю, что пишу ужасные глупости, но даже свою глупость я хочу подарить тебе сейчас, и свою восторженность, и трусость, и вероломство, и сердечную скупость. А вместе со всем этим — два-три хороших моих качества, которые перемешаются с твоими. Пусть соединятся наши с тобой страхи и неудачи, к которым мы сами себя привели. Только вчера я писал тебе о том, как обидно, что ребёнок рождается от случайного соединения мужчины и женщины, а ты никогда, ни разу не написала мне, сколько раз звучали в тебе эти слова, когда ребёнок нерождался. Почему ты не сказала, почему в течение шести месяцев ты скрывала от меня такое?! Чего ты боялась?

Или не надеялась на меня? Не чувствовала во мне «громоотвода» для своего горя и боли? Думала, что я недостоин? Чего? Недостоин выслушать такуютвою историю? Всё дело в этом, я угадал? Я читаю между строк твоего письма, что дело в этом, и мне обидно до слёз, что ты до сих пор не решалась мне рассказать. Возможно, ты боялась рассказать мне эту удивительно чистую историю, чтобы я не осквернил её каким-нибудь своим замечанием… Ты так сильно боялась мне довериться?

Мирьям, если в тебе ещё осталось хоть какое-то доброе чувство ко мне, помоги мне, не давай мне спуску! Сейчас, сейчас будь мне ножом, спроси, как же до сих пор, всякий раз, когда ты открываешь мне какую-то свою рану, я чувствую в себе жалкое усилие не сбежать в ту же минуту из зоны трагедии?! А я, конечно, буду отрицать, скажу, что всё не так, и что теперь ты в моих глазах — ещё более прекрасная мать для Йохая, после того, что ты рассказала, и вообще, после твоего рассказа я с новой силой тебя прочувствовал. И это чувство пульсирует в трёх разных точках моего тела: в левой части мозга, в солнечном сплетении и в основании члена — соедини их прямыми линиями и получишь мой точный портрет в эту минуту…

Так я скажу, а ты крикнешь: «Хватит!», — ты ведь уже знаешь, что, когда я так восторженно пишу, я лгу, и это — интимность на расстоянии крика. Помоги мне в моей борьбе против себя, пожалуйста, посмотри мне прямо в глаза и спроси ещё раз, как в том письме, не прогнулись ли сейчас спинные мышцы моей души, и не стала ли ты вдруг невыносимо тяжёлой для моей эфемерной фантазии. Более того, спроси, понимаю ли я сам, что я чувствую, когда ты так раскрываешься передо мной. Не уступай, помоги мне в борьбе против «чёрного близнеца», одному мне с ним не справиться! Потребуй, чтобы я, не щадя себя, понял, что чувствую, когда твоя рана, раскрываясь, засасывает меня внутрь и смыкается надо мной. А умею ли я вообще чувствовать чужую боль, знаю ли, где при этом должно болеть, в какой точке тела? Верю ли я в глубине души, что можно «болеть» чужой болью, или считаю это общепринятой ложью и пустой аллегорией? Я повторяю слово «боль», как Йохай повторяет слова, которых не понимает. Ты сказала, что таким образом он пытается реализовать то, в существовании чего он не уверен. Боль, боль, боль…

Мне нужно выйти купить кое-что. Я уже неделю живу на одной простокваше и пиве, а простокваша утром закончилась. Через пятнадцать минут закроют ночной гастроном на проспекте Бен-Иегуды, ещё одну ночь без твёрдой пищи я просто не выдержу.

Знаешь, что меня больше всего угнетает? Ты рассказала мне о таком горе, а я не могу быть с тобой так, как тебе это необходимо, узнать, какая ты наедине с собой. Я так и не понял тайны, сокрытой в тебе. Не уступай мне, скажи: «Яир, Яир, приди сейчас и почувствуй моё тело, всё полностью, заставь меня преодолеть смущение перед словами, хихикающими, как девчонки». Скажи мне: «Распрямись, почувствуй, как я заполняю тебя, простираясь до самых краёв, до тех мест, которых не существует в твоём теле, которые только могут в нём быть». Прошепчи: «Почувствуй мою грудь, округлую и мягкую, почувствуй центр тяжести, оттягивающий её вниз и вбок, это место, которое на картинах всегда выделяют». Попроси меня опустить плечи, улыбнись: «Расслабься, не смотри, что у меня плечи всегда напряжены. Десять лет „Александер-метода“, а они всё ещё напряжены». Не останавливайся, повторяй снова и снова: «Расслабь плечи, расслабься, почувствуй, как разглаживается, размягчается твоё лицо. Стань нежнее, не бойся этого слова, возможно, ты был бы более счастлив, если бы отважился стать нежнее, позволил бы собственной нежности заполнить тебя. Она — твоя, она — живой источник в тебе, не заваливай его камнями», — скажи мне: «Приди, излейся в меня, пусть слова, которые ты пишешь, вольются в моё тело, в ноги и между ними, хоть раз испытай чувство, что это — твоё, что ты не только желаешь этого… Но ты ужасно скован, Яир, возможно, оттого что я сама сейчас скована, как в ожидании боли — ведь сейчас мой живот — я прошу, чтобы ты ощутил мой живот, белый мягкий и пустой…»