Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

Шагая вдоль усаженной молодыми топольками улицы, Яшико учил Макашова жизни:

— Ты мне поедь и покажи этого человека, а я ему расскажу, как надо.

— Как?

— … Раздвигаешь две половинки…

Почуяв любимую тему Азизяна, Макашов расхохотался в «надцатый» раз за сегодняшний день. Первые перлы Яшико родил еще у себя в Старой Части, за «допингом», как он называл ядовитый кофе, который держал строго для себя и прятал в секретере даже от родителей. На сей раз он критиковал Голду Меир:

— Не своим делом занималась! Лучше бы за щеку брала.

— Человек другого уровня, — деликатно возразил товарищу Макашов.

— Когда за щеку берут — все на одном уровне. Ты шо, не знал?!

Начиная с конца зимы, Азизян неотступно требовал от Макашова:

— Ты мне этого человека поедь и покажи… поедь и покажи… Если у него действительно столько «Саббата», мы его угостим чем следует, он отключится — мы выгребаем шо нам надо, а он хай потом бегает и кричит «Караул!» То он уже в другом месте будет кричать! Главное — шоб он отключился… Ты мне его покажи, поедь — и покажи…

За полчаса до высадки, в автобусе, не таком переполненном, как развозящие заводчан «экспрессы», говорилось примерно следующее:

— Благо дело, шо его баба пашет в две смены — у нее свой план, а у меня — план отравления. Благо дело, шо наш маланец полюбляет низкосраких, как и товагищ Винокуг-г-г!!!

— Мы с тобой как два Сальери.

— Шо ви сказали? Моцагт и Сальеги! Ах — да, да, да! Все они там одним мирром мазаны, все они там — голубые… Ну так шо, хто там водку будет брать? У кого там папá начальник цеха? У меня или у… вас, а, не понял?

— Ты уже совсем как Макаревич: «Ты — или я?»

Ткаченко поправил половичок и, услышав, как громыхнул лифт, быстро распахнул дверь:

— Ну вы и хо-о-дите!

— Где ребенок? — с порога спросил Азизян, и тут же повторил вопрос другим голосом. — Где, я говорю, ребенок?!

«Где Руслан?» — широко улыбнулся Макашов.

— Сейчас увидите, — дружелюбно ответил Ткаченко. — А зачем вы брали вино? — покосился он на два флакона. — Я же говорил, что водка есть. Я бы вас не приглашал, если б ее в доме не было.

— Где супруга, мi нэ спрашiваем, — вставил Азизян, старательно причесываясь у зеркала. — Понятное дело, ночная смена… Пахивали, пахивали на почтовом ящике». Там дисциплина — приятно.

— Нормально! А хотелось бы пообщаться, — сиплым басом поддержал Макашов.

— Мойте руки, — немного рассеянно произнес Ткаченко. — А я Руськой займусь.

Макашов с очень гладким лицом и мягкими русыми волосами за столом выглядел степенно и положительно. Ему, как и Азизяну, были к лицу оптические очки в самой простой оправе. Собственно, оба являлись потомственными интеллигентами — Макашов в третьем, Азизян — во втором поколении. А если учитывать старшего брата Коршуна, тогда и Азизян тоже — в третьем.

Похлопав себя по карманам штанов, Яшико сымпровизировал подарок сынишке хозяина дома «… и коллекции», добавил он про себя тем же скрипучим голосом, каким общался с людьми вслух. Он достал из кармана спичечный коробок, пошуршал им, как мексиканский танцор, чтобы привлечь внимание занятого строительством малыша, а когда тот поднял голову, погрозил ему пальцем, мол, спички — не игрушка, картинно высыпал содержимое коробка на ладонь и лишь тогда протянул его Руслану, как конфету: вот тебе, деточка, еще один кубик от дяди… от дяди… Как зовут дядю?.. От дяди Саши.

В нагрудном кармане вылинявшей венгерской рубахи (ее носил еще Коршун) у Яшико лежал второй коробок, спичек в нем тоже не было, а сигареты он продолжал носить в портсигаре, перешедшем к нему от Папы Жоры.

Макашов не курил совсем. Он начинал отпускать усы и бородку, густые волосы расчесывал на прямой пробор. Несмотря на цепочку без крестика, поблескивающую на нежных ключицах за распахнутым воротом, он смотрелся как порочный священнослужитель.

И моложавая мама, и неутомимая курортница-бабушка отмечают и ценят сходство юного Макашова с актером Богатыревым. По-славянски импозантный, ухоженный от природы (такому и мыться не надо) — одно от другого почти неотличимо: то ли перед вами обеспеченный хиппи, то ли молодой обеспеченный поп. При всей скупости и наследственном самодурстве обожание Макашова Азизяном не знает предела. Он понимает, что каждый раз вспоминая это «сияние размеров и размеры сияния», будет терять уже седую безмозглую голову до самой старости, если только ее не отшибут ему еще раньше.

Усевшись за стол, Азизян, подражая привычке Папы Жоры, рассматривает консервные банки, отыскивая ценовые пояса: