Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

Родственники, родственники, родственники — группы и солисты, певцы и певицы. Только за границей их нет. А у кого-то, между прочим, есть, но это тема отдельного безрезультатного разговора. Посылки с дисками поступают на другие адреса… Наши родственники пластами не занимаются — уходят от жен, уходят из семьи, издалека привозят начудивших дочерей делать аборты. Являются с гостинцами и вызываются исправлять утюги, приемники и телевизоры.

Первые галлюцинации посетили его в июле 68-го, когда он заболел на Азовском море стоматитом. Сначала ему казалось, что он сам себя развлекает, как совсем маленькие дети, но его отвезли домой, стали водить в зубную поликлинику, покупали розовое варенье, а голоса и огненные змейки почему-то не смолкали и не пропадали.

В конце августа его разбудил творящийся за стеною хаос. Он выглянул в прихожую — по ней носился монотонный, бессмысленный гул — так один за одним пролетали над морем транспортные самолеты. В прихожей и на кухне не было ни души… Злобно глянув на тесные детские тапочки, он широкими шагами прокрался к спальне бабки с дедом (заморыш «Рекорд» не выброшен, он теперь там покоится — на тумбочке).

Они столпились, как на картине, и слушали перекочевавший к нему впоследствии ламповый Telefunken: кто-то полуприсел на подоконник, кто-то оседлал стул — все вдвое, а то и втрое крупнее его размерами — толсторукие, тяжелоголовые. Сосредоточенно слушали что? — Пустой раз-го-вор. Ладно бы еще модную песенку типа «Лайлы», а тут — чей-то голос без музыки. Какого-то «шахерезаду», под стать собственному слабоумию.

Сколько раз их раздражение выражалось словами «это не (его имя), а «Тысяча и одна ночь»!» Вероятно, из какой-нибудь оперетты фразочка. Он заочно невзлюбил это произведение. Книгу ему в руки не давали, но он с подозрительной миной время от времени заглядывал в нее самовольно, открывая наугад, с каждым разом убеждаясь, что был несправедлив в своей суеверной предвзятости, и все с большим почтением и нежностью клал на место томик избранных сказок, украденный из какой-то библиотеки для бесправных работяг. Он уже не связывал «Тысячу и одну ночь» с противными интонациями глупых взрослых тёток на одно лицо.

«Ешь макароны, Шерханчик! По-флотски. Ешь! Ты хороший парень, только ничего не жрешь. Знаешь анекдот? Нашли утопленника — валялся на берегу, без одежды, без документов… Труп волной прибило. Ни документов… Лежит на спине, руки разбросал. Думали-думали — кто ж это такой? Кто ж это такой может быть? Перевернули на живот, а у него из… попки макаронина висит. Ну тогда сразу догадались — итальянец!» — хорошо, хоть этот отравитель атмосферы, прогостив у них в доме целое лето, наконец-то вернулся к жене и нянчит второго младенца… Однажды он попросил его помочь решить задачу, и полубухой инженеришка трижды обозвал его идиотом за несообразительность. Зато про своих «Женечку» с «Аничкой» ездит по ушам, раздрачивая себя до слез. Приперся сюда с Севера, отслужив на подводной лодке, а внешне какой-то цыганистый хам — носатый и лупоглазый…

Сначала он не понял, где источник стука. Звонок должен работать. Резкий и громкий, как сигнализация в нижнем гастрономе. О более мелодичном устройстве, с тех пор как деду повысили пенсию, слышны одни только разговоры: «Достать, в принципе, можно, а кто будет устанавливать? Все денег стоит. Вот продадим гараж, тогда и обзаведемся музыкальной шкатулочкой».

Стучали действительно в дверь. Вероятно, на площадке было темно, и кто-то стоявший за дверью не видел кнопку звонка. Значит, опять перегорели «бараньи яйца» — две лампочки в одном патроне. Собрав последние силы, он слез с кровати и в шерстяных носках направился к входной двери, опережая взрослых. Надежда, вспыхнувшая внутри него, охладила и затмила простудный жар. Он был готов распахнуть дверь кому угодно.

Со стыдом и досадой он увидел, что они уже успели навесить цепочку, а ее позвякивание, он это знал, отчетливо слышно сквозь дверь. Последнее время дед, напуганный статистикой грабежей, сообщаемой на закрытых партсобраниях, завел моду подпирать дверь его детским стульчиком с выжженным на спинке кроликом в траве. Это позорище давно пора выбросить, но старик — после инфаркта, надевает и снимает, сидя на нем, обувь, одни и те же сандалии и ботинки невыносимого вида. «Кролик хочет поймать Луну», промелькнули слова неизвестно откуда…

«Получай! — рука в перчатке протянула ему синий бокс с лентой, — фашист гранату».